Владимир Киселев - Девочка и птицелет Страница 17

— Ты сколько раз можешь поджаться?

— Как поджаться?

— Ну, на руках.

— Не знаю. Я не пробовала.

— Пойдем попробуем.

Коля встал из-за стола и, несмотря на то, что я еще пила компот, взял меня за руку и потащил к двери. Мы вышли во двор. Возле сарайчика был врыт в землю столб, а между стенкой сарайчика и столбом укреплена железная палка турник.

— Я тебя подсажу, — сказал Коля. — Прыгай вверх.

Я подпрыгнула, а он меня поддержал и приподнял. Я уцепилась руками за шероховатую железную палку и повисла на ней.

— Подтягивайся, — сказал Коля.

Может быть, в другое время я бы и подтянулась, но борщ, отбивная и гречневая каша неодолимо тянули меня вниз, к земле.

— Эх ты! — сказал Коля. — Слазь. А теперь считай.

Он подпрыгнул, ухватился за турник и стал поджиматься. Я насчитала десять раз.

— А теперь смотри.

Коля забрался на турник и перевернулся на животе через перекладину.

— Тренироваться нужно.

— Нужно, — согласилась я. — Но, может быть, мы все-таки сядем за уроки? А то мы так ничего не успеем.

— Скоро сядем, — ответил Коля. — Подождем еще немного. — Он посмотрел на землю и добавил: — Пусть матя немного успокоится.

— А что с ней?

— Больная она. У нее горло перехватывает.

И Коля рассказал мне, что его мама очень больной человек: как только увидит что-нибудь хорошее в кино, в газете или в жизни, так у нее сразу перехватывает горло, и она задыхается так, что приходится иногда вызывать «скорую помощь», чтоб сделали укол.

— А ты не слышала про мою матю, про медсестру Елену Лукашенко? спросил Коля. — Ведь про нее в газетах писали и в журналах.

— Нет, — сказала я.

Коля рассказал, что отца его мамы, то есть Колиного деда, на глазах Колиной мамы расстреляли немцы за то, что он прятал у себя в хате раненого советского офицера. Колина мама убежала к партизанам, а потом, когда подошли наши войска, вступила в армию, стала медсестрой и вынесла с поля боя семьдесят восемь раненых. Она была тогда маленькая, худенькая и все равно тащила на себе тяжелых, рослых солдат. Некоторые из тех, кого она вытащила из-под огня, до сих пор переписываются с ней. Но с тех пор у нее такая болезнь. Достаточно ей увидеть или услышать что-нибудь приятное, как у нее сдавливает горло и словно перенимает дыхание. Даже от ласкового слова. Коля говорил, что старается даже разговаривать с ней погрубее, а поцеловал он ее как-то раз, когда она спала, так она проснулась, и опять ей плохо было.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

— В те далекие времена, когда поезда ходили туда, куда хотели машинисты, одна маленькая девочка с такими же веснушками, как у тебя, и с такими же золотыми косичками, которые неграмотные дети называют рыжими, узнала, что у нее заболела бабушка.

Жила ее бабушка в далеком городе, где хорошие люди с опаской выходили из своих домов, потому что в этом городе было очень много садов, а в садах этих сидели садисты, злые и безжалостные разбойники, которым очень нравилось расстреливать людей из своих винтовок.

А болезнь у бабушки была очень опасная. Как только увидит бабушка что-нибудь хорошее — красивый цветок, или желтого воробышка, или девочку, которая отдала подружке ровно половину шоколадки, — так она сразу начинает плакать и так сильно плачет, что у нее вместо слез течет кровь и врачам приходится делать ей переливание крови, чтобы она не умерла. А плакала бабушка так потому, что в этом городе садисты сделали очень много плохого, и к плохому бабушка уже давно привыкла, а хорошее ее очень волновало.

И вот маленькая девочка пошла на вокзал, подошла к паровозу, который уже шевелил колесами и тяжело дышал, собираясь в путь, и закричала машинисту:

«Товарищ машинист, отвезите меня, пожалуйста, к моей бабушке».

Машинист спросил:

«А для чего тебе к бабушке?»

Девочка сказала:

«Я хочу отвезти ей лекарство, которое мне дали в дежурной аптеке, потому что моя бабушка больна».

Тогда машинист сказал:

«Вообще-то я собирался поехать на рыбную ловлю, но так как человек человеку друг, товарищ и брат, то поедем сначала наловим рыбы, а потом поедем к бабушке».

«Нет, — сказала девочка, — никогда не нужно откладывать на завтра то, что можешь сделать сегодня. Если это, конечно, хорошее дело. А если это плохое дело, то лучше его отложить на завтра».

«Хорошо, — сказал машинист, — тогда поедем к твоей бабушке, а уж мой белый кот с голубыми глазами обойдется сегодня без рыбы».

Машинист подал девочке руку, она села рядом с ним на сиденье, и поезд помчался по блестящим, начищенным, как паркет, рельсам.

«Как же ты передашь лекарство бабушке? — спросил машинист. — Ведь это хороший поступок, а бабушка от такого поступка может так сильно заплакать, что умрет».

«Действительно, — испугалась девочка, — как же мне быть?»

Наташка слушала меня с открытым ртом. Я уже в два раза старше Наташки. Наташка в этом году только поступила в первый класс. Она младшая сестра Сережи, и я люблю ей рассказывать сказки. Вообще я люблю возиться с детьми, мне с ними никогда не бывает скучно.

Наташка внимательно слушала мою сказку. Мы сидели на скамейке в садике возле нашего дома, а говорила я тихо, вполголоса, потому что на другом конце скамейки сидел очень худой и очень остроносый человек с большими очками в толстой оправе, который читал газету, как бы покалывая ее носом. На нем была модная куртка, сшитая, как ватник, но с «молниями», и огромные тяжелые ботинки с железными подковами, и вообще вид у него был очень чудаковатый, и хотя он не смотрел в нашу сторону, мне почему-то казалось, что он не читает, а слушает то, что я говорю, и это меня смущало, и я хотела сказать Наташке: «Пойдем на другую скамейку», но мне было неудобно, потому что он мог подумать, что я думаю, что он слушает мою сказку.

— «Нужно что-нибудь придумать», — сказал машинист, — продолжала я. — И они стали молча думать.

И вдруг девочка сказала: «Я придумала».

— Как ты думаешь? Что она придумала? — спросила я у Наташки.

— Я знаю, — сказала Наташка, — нужно дать лекарство так, чтобы бабушка не заметила. Когда я была маленькой, мне тоже давали лекарство от кашля и говорили, что это — компот.

— Правильно, — сказала я. — То же самое, что ты, придумала девочка. И машинист так обрадовался этому ценному предложению, что дал громкий гудок. Вот такой.

Тут я сложила руки по нашему способу и загудела, как паровоз.

— А дальше? — спросила Наташка.

Когда я гудела, этот человек в стеганой куртке совсем оставил газету и смотрел на меня очень внимательно и странно, и мне расхотелось рассказывать.

— Дальше я еще не дочитала, — ответила я. — Я сегодня дочитаю эту книжку и завтра тебе обязательно доскажу.

— А в какой книжке это напечатано? — спросил у меня человек в стеганой куртке высоким, совсем не мужским голосом.

Вообще-то я не люблю лгать, но у меня не было выхода.

— У нас дома есть такая книжка, — ответила я. — Только я не помню названия.

— А кто автор?

— Автора я тоже не помню. Мы с Наташкой встали со скамейки, и человек в стеганой куртке тоже встал, снял очки и нерешительно сказал мне:

— Послушай, девочка… Я вообще не умею разговаривать с детьми. Но все-таки давай немного походим по садику и побеседуем.

— Не ходи! — вдруг уцепилась за мою руку Наташка. — Может быть, этот дядя — садист.

Дядя, странно всхлипывая, засмеялся, а я покраснела и сказала Наташке, чтобы она не говорила глупостей.

— Все равно я пойду с тобой, — сказала Наташка, не выпуская моей руки.

Дядя сказал Наташке: «Молодец, так и нужно!» — и попытался погладить ее по голове, но Наташка отклонилась, и мы втроем пошли по садику.

Некоторое время мы шли молча, а затем дядя приостановился и сказал:

— Ну что ж, давайте знакомиться. Меня зовут Павел Романович. А фамилия моя Корнилов. Я писатель.

— Писатель? — сказала я. — А Алексеева вы знаете?

— Алексеева? Нет, не припоминаю. А кто он такой?

— Николай Иванович Алексеев. Он фельетоны пишет в газету и статьи.

— Нет, не знаю. Не читал, — сказал, как отрезал, дяденька. Я подумала, что он, наверное, плохой писатель, если не знает статей моего папы, которые все читали и которые всем нравятся, и мне даже расхотелось с ним разговаривать, но я все-таки спросила, где он живет, а он ответил, что в Москве. Тогда я спросила, бывал ли он прежде в Киеве, а он ответил, что был только до войны, и тогда я стала рассказывать, что с тех пор Киев очень переменился, что во время войны в Киеве было разрушено очень много процентов жилой площади, что город построен заново и что сейчас это город-сад.

Павел Романович слушал все эти вежливые разговоры с грустным и внимательным лицом, а потом спросил:

— А какого писателя ты больше всего любишь?