Юрий Яковлев - Неприкосновенный запас (Рассказы и повести) Страница 18

- Нет, - пробормотал он, - у меня протез... но он не деревянный. Разве ты это собирался у меня спросить?

- Нет. - Я опустил голову. Запоздалый стыд горечью разлился по моему телу, захотелось поскорей уйти, убежать... Но теперь Коперник не отпускал меня, держал своими цепкими глазами.

- Я хотел спросить вас... Я хотел посоветоваться...

Во рту у меня пересохло, язык прирос к нёбу, я не мог произнести ни слова.

Коперник вдруг почувствовал это и пожалел меня и, опираясь на свою сучковатую палку, зашагал прочь.

3

В последнее время я с открытыми глазами вижу сны. Я хожу по квартире, завтракаю, иду по улице, сижу за партой, слушаю урок, но вся эта реальная жизнь как бы не касается меня, проходит мимо. Я не вижу ее, не слышу, не чувствую, не живу ею - мне снятся сны. В этих снах я все вижу, все воспринимаю, не пропускаю малейшей подробности. В этих снах все происходит так, как я того желаю. Ну, может быть, не совсем так, но все же. Я зову свою Наилю, и она приходит. В жизни она, наверно, никогда не придет по моему требованию, а тут приходит. Вопросительно смотрит и ждет, что я скажу. Но даже в моих дневных снах она поступает сообразно своим желаниям. Но она со мной, и этого мне достаточно.

Она приходит ко мне во сне, и я говорю:

- Вы так завладели моим сердцем, моей душой, всем моим существом, что с этого дня судьба моя всецело зависит от вас. Не бросайте в камин мое письмо. Будьте ко мне благосклонны и прочтите его. Может быть, вас тронет скромность моих просьб, моя покорность... Я не считаю себя достойным вас...

Это я не сам придумал. Вычитал у Бальзака. Мне понравилось, как красиво в прошлом веке говорили о любви. Говорили и писали на листках веленевой бумаги.

Я представил себе, что бы ответила мне Наиля на это устное письмо:

- О-о-о! Где это ты научился так красиво говорить? Может быть, ты пишешь сочинение на тему...

- Тебе не нравится? - робко спрошу я.

Наиля пожмет плечами.

- А мне нравится... Я ведь не сам придумал, а все чувствую именно так. Не бросай в камин...

- Я не бросаю. Ты что-нибудь ждешь?

- Жду. Напиши мне ответ на листках веленевой бумаги и запечатай конверт благоуханной печатью с гербом Бургундии.

- У меня нет благоуханной печати... Я могу приклеить марку за четыре копейки. Ты переживешь без герба Бургундии?.. Между прочим, там, у Бальзака, есть такие слова: "Я поверила в благородство юности, но вы обманули меня".

- Я никогда не обману тебя, Наиля. Ты никогда не будешь покинутой женщиной...

- О-о-о! Гастон де Нюэйль тоже так говорил, а потом... покинул.

- Это было в прошлом веке. Тогда красиво говорили, а потом бросали, с жаром отвечу я. - В нашем веке все иначе. И вообще, когда ты рядом - все иначе...

Мама поставила на стол бульон. Он возник передо мной в тарелке, как солнечная поляна. На этой поляне появлялись и пропадали небольшие желтые кружочки. А посреди тарелки оранжевым айсбергом плыла половина брюквы и зеленая травка укропа росла на солнечной полянке.

Бульон был горячим, и чтобы не обжечь рот, надо было сидеть и ждать, пока он остынет. Я сидел и разглядывал золотистые кружочки. Они пульсировали, становились то больше, то меньше. И воображение превращало суп в крохотную галактику со своими звездами и планетами. Я наблюдал за этой странной жизнью и забывал про то, что суп уже остыл и его пора есть.

Суп со звездами.

А что будет, если эти дневные сны перестанут сниться? И я снова дома буду видеть дом, на улице улицу, в школе буду слушать урок? Может быть, это будет даже хорошо. Вы не представляете себе, как тяжело смотреть сны, не закрывая глаз. Но без них не станет Наили, что-то погаснет. Совсем. А пока снятся эти странные, заказные сны - это горит. Слабо, но горит.

Пусть горит! Пусть снятся сны с открытыми глазами. Пусть они снятся.

Я иду по улице и совсем забываю про свои прекрасные джинсы американской фирмы "Левис", про куртку и про пустую пачку от сигарет "Мальборо", которая красным кантиком торчит из верхнего кармашка с правой стороны.

Этот Коперник все время возникает передо мной. Иногда он даже вытесняет Наилю. Я хочу видеть Наилю, а вижу Коперника. Теперь меня мучает чувство вины перед ним. За что я его обидел? Он не сделал мне ничего плохого. Грубого слова не сказал. А я полез к нему с этой деревянной ногой. Это, конечно, была глупость. Можно подойти к нему и извиниться. Подстеречь его в коридоре и "кинуться в ноги".

Но мне кажется, что даже после этого чувство вины не пройдет. И дело здесь не в деревянной ноге. Это чувство только обострилось из-за деревянной ноги. Его обострил не только Коперник, но и Наиля. Она-то какое отношение имеет к этому чувству? И откуда вообще оно взялось? Сперва его не было, а потом появилось... вместе со снами с открытыми глазами.

Нет! Нет! Нет! Этого не было. Я не хотел. Я пошутил. Я не думал, что так получится. Я не хотел. Слышите!

Никто не слышит. Никто не отзывается. Все проходят мимо. Мой крик ударяется о стену и возвращается ко мне. Слова не звучат. Как в немом кино. Это для других они не звучат, а я-то их слышу. Они гремят во мне. Грохот заполняет меня, изнутри бьет меня в грудь, ища выхода. Это не слова, это сердце гремит во мне. Нет! Нет! Нет!

С того дня прошел почти год. Я уже стал забывать о нем. Я долго и терпеливо успокаивал себя и успокоил. Удалось мне себя успокоить. Я затолкал этот день в самый темный, самый глухой уголок своего сознания. Так спрятал, что думал, уже никогда не найду.

И тут появилась Наиля, и я уже не смог ничего утаить. Не от нее - от самого себя. Я уже не мог утаить от самого себя тот день. Я снял с себя латы, кольчугу - джинсовую куртку, майку, - распахнул грудную клетку и стал перед ней, перед Наилей, абсолютно беззащитным. "Если хочешь, мысленно сказал я ей, - возьми в руку мое сердце. Ты никогда не держала в руке сердце? Это все равно что держать птенца: теплый комочек, который тревожно вздрагивает в руке. Нажмешь посильней, и он замрет навсегда".

Я предложил ей, мысленно предложил взять в руку мое сердце и тут же вспомнил про тот день. Он был как бы пятном, как бы червоточинкой на моем сердце. Не мог я предложить Наиле сердце с червоточинкой.

4

Он стоял на берегу, облитый солнцем, плечистый, на правой коленке вишневой корочкой запеклась ссадина. Ветер трепал его легкие, светлые волосы, а кончик носа был розовый - только что сошла обгоревшая на солнце кожа. В одной руке он держал плавательную маску с овальным смотровым стеклом. Эта маска напоминала забрало шлема, а на плече у него была дыхательная трубка, поблескивающая, как оружие. Зеленые плоские ласты сливались с травой.

Он стоял, смотрел на реку и решал, что ему предпринять. А я плыл, пялил на него глаза и завидовал ему. Я не думал, что завидую - человек никогда не признается себе в зависти, - мне просто нравилось в нем то, чего не было у меня: широкие плечи - плечи у меня довольно узкие; бронзовая кожа облита солнцем - я белый, ко мне не пристает загар, нет у меня ни шлема, ни ласт, ни маски, а если б даже и были, я не умею плавать под водой.

Он казался мне героем, хотя ничего героического еще не успел совершить, но на его фоне я сам себе казался жалким и обыденным.

Но вот он, неведомый мне парень, опустил на глаза маску и медленно, шаркая ластами, направился к воде. У берега течение было медленное, и вода зацвела, кружочки ряски покрыли поверхность чешуйками, поэтому река была зеленой. Он вошел в воду и, даже не взглянув на меня, нырнул. Ряска сомкнулась над ним. И только по самой поверхности воды маленьким перископчиком скользил конец дыхательной трубки, и от нее в разные стороны по воде расходились две стреловидные морщинки.

Я поплыл за этим перископчиком.

Я плыл долго, уже стал уставать, а тот парень под водой не знал устали, словно вообще никакого парня не было, а была маленькая подводная лодка.

И тут я решил пошутить. Просто пошутить, чтобы он пробкой выскочил из-под воды, отплевываясь и тяжело дыша. Я подплыл ближе и плеснул в трубку горсть воды... Но этого мне показалось мало, я схватил трубку рукой и с силой опустил ее в глубину.

Я хотел пошутить, но к этой шутке, помимо моей воли, примешивалось что-то злое. Схватив трубку, я почувствовал какую-то упругую силу, словно ухватил большую рыбину, - она вырывалась из моих рук. Я надавил сильнее рыбина ослабла и... исчезла.

И в это мгновение я испугался. Сам не знаю чего - испугался, отпустил трубку и поплыл к берегу. Плыл и не оглядывался, ни разу не оглянулся. Сам не знаю почему. Вышел на берег и, когда спешил к своим брюкам и майке, прошел мимо его шорт и тапок. У него были хорошие лоснящиеся замшевые шорты, а тапки были самые обыкновенные, стоптанные набок. Я мог перешагнуть через них, но обошел стороной, словно боялся, что забрызгаю.

Потом я стал быстро одеваться. Я никак не мог попасть в штанину и смешно прыгал на одной ноге. Он, наверно, вынырнул и снова плавает. Он снова плавает, потому что вынырнул. А может быть, набрав воздуха, опустился глубоко на дно и разгуливает по мягкому илистому дну среди рыб, водорослей и затонувших коряг. Как Ихтиандр. Но у Ихтиандра были жабры... Наконец нога поймала штанину; с трудом, чуть не порвав, я натянул на мокрое тело майку и, не оглядываясь на реку, побежал.