Анатолий Домбровский - Великий стагирит Страница 18

Пение, хохот, веселые выкрики, музыка, топот тысяч ног, тысячи глаз, тысячи улыбок, цветы, красочные наряды, маски, солнце, молодая весенняя зелень — это такая волшебная смесь, от которой у каждого закружится голова и весело застучит сердце. Кто молод, тот забывает себя. Кто стар, тот становится молодым.

— Сними маску, и я поцелую тебя! — крикнула Нелею женщина, наряженная нимфой.

Она подскочила к нему и дернула его за бороду. И все, кто видел это, покатились от смеха. Да и сам Нелей рассмеялся. Потом две нимфы схватили его за руки и повлекли за собой. Он едва вырвался и, отдышавшись, поспешил к городским воротам: для такого праздника нужны были силы.

Тиманф обрадовался его возвращению.

— А где?.. — спросил он у Нелея об Аристотеле.

— Там, — махнул рукой Нелей, подражая Тиманфу в немногословии.

— Будешь? — спросил Тиманф.

Нелей кивнул головой.

Тиманф принес ему хлеба и вина, сел против него, стал смотреть, как Нелей ест и пьет.

— Сам найдет дорогу домой, — сказал Нелей, все еще думая об Аристотеле.

Тиманф молча согласился с ним.

— К тому же с ним Герпиллида.

— А, — сказал Тиманф и улыбнулся.

Солнце село. Из рощи потянуло прохладными запахами первой весенней травы.

Глава четвертая

Дом Диона давно уже стал походить на муравейник: бежавшие от преследований сиракузского тирана сицилийцы ежедневно осаждали Диона, добиваясь его покровительства, а самые настойчивые из них уговаривали своего знатного земляка отомстить свирепому тирану за причиненные им беды — высадиться с войском у Сиракуз и свергнуть Дионисия Младшего. Дион никак не мог решиться на этот шаг, хотя племянник Дионисий оклеветал его перед всем миром, обвинив в заговоре против своей персоны, и изгнал из Сицилии. Велика была вина Дионисия и перед Платоном, лучшим другом Диона: ведь это он, Дионисий, поправ все законы гостеприимства, угрожал Платону смертью… И все же искушение было слишком велико: изгнанные тираном сицилийцы готовы были, казалось, немедленно броситься в бой, а богатства, которыми они располагали, были достаточны для того, чтобы к войску сицилийцев присоединить значительный отряд наемников.

Душевное состояние Диона волновало Платона, и он все чаще стал покидать Академию ради бесед со своим другом. Платон уговаривал Диона отказаться от мысли о свержении Дионисия, утверждая, что всякое насилие — непременное зло.

Беглецы из Сицилии, зная о том, как сильно влияние Платона на Диона, открыто осуждали Платона и призывали Диона к решительности. Все это тревожило Аристотеля. Тем более тревожило, что сторону сицилийцев занял Спевсипп, племянник Платона. Он добровольно вызвался побывать в Сиракузах и разведать, как отнесутся сами сиракузцы к тому, если Дион высадится с войском на сицилийский берег. Тайная миссия его длилась несколько месяцев. Теперь, возвратившись в Афины, он настаивал на немедленной высадке заговорщиков у стен Сиракуз. Платон, таким образом, мешал осуществлению и его планов.

— Ты внес в ряды обитателей Академии раскол, — сказал однажды Спевсиипу Аристотель. — Более того, ты совсем забросил философию, Спевсипп.

— Боюсь, что первая часть твоего упрека в большей степени относится к тебе самому, — ответил вспыльчивый племянник Платона. — Вопрос о Сиракузах так или иначе решится. Но вот что останется после всех этих событий: разброд, который ты вносишь в ряды учеников.

— О чем ты говоришь? — спросил Аристотель. — Но достаточно ли обоснованно твое обвинение?

— Да! — ответил Спевснип. — И вот еще что, Аристотель: ты стал проводить занятия в аллее, где только Платон может собирать своих учеников. Это освящено традицией. Не забывайся, Аристотель.

— Нет места, Спевсипп, где запрещалось бы учить истине, — ответил Аристотель. — Сицилийцы обозлены против Платона, а ты своими речами только распаляешь их. Уймись, Спевсипп.

— Уймись и ты, Аристотель. Если тебе кажется, что ты превзошел в знаниях Учителя, уходи.

— Пусть мне скажет об этом сам Учитель, — ответил Аристотель.

На этом они расстались. Спевсипп отправился в Афины, к Диону, Аристотель — к своим ученикам.

Десять лет прошло с той поры, как Аристотель впервые появился у ворот Академии. А десять лет в жизни человека — немалый срок. Вот и Пифагор учил, что число десять — есть нечто совершенное и охватывает всю природу чисел, которые, в свою очередь, суть начало всего. Впрочем, если не все, чему суждено быть в жизни, укладывается в десять лет, то многое. В жизни философа это многое измеряется не числом внешних событий, а степенью постижения истины, И вот он, Аристотель, как ему думается, постиг ее в той мере, когда человек перестает быть учеником и становится учителем.

То, что он сделал, заслуживает, кажется, похвалы: он возвратил подлинность миру, сущность — вещам, душу — телу и обнаружил во всем истинное единство. Нелегко было прийти к такому пониманию мира, но еще труднее было высказать это новое понимание: у Платона и тех, кто почитает его, иные мысли, иные убеждения. И будь эти люди врагами Аристотеля, все было бы проще. Но он любит их. И хотя истина и друзья до́роги ему, священный долг велит отдавать предпочтение истине…

Дождь начался еще с ночи и лил не переставая. Всюду стояли лужи. Дул холодный северный ветер. Все зябли, кутались в плащи. Классы в старом гимнасии были заняты. А тут еще и навес над галереей, где собрались ученики Аристотеля, протекал во многих местах, так что и в галерее было очень неуютно. И тогда Аристотель велел всем идти в экседру, которая вот уже несколько дней пустовала, потому что Платон гостил все эти дни у Диона.

Ученики замешкались у входа в экседру: со стороны Аристотеля было неслыханной дерзостью то, что он привел сюда своих учеников. Здесь могли заниматься только Платон и ученики Платона.

— Смелее! — сказал Аристотель и первым переступил порог экседры.

Один запрет был нарушен: он привел своих учеников в экседру Платона. Оставалось нарушить второй негласный запрет: сказать то, что противоречило учению Платона и касалось главного — мира зримого и мира мыслимого, земного и небесного, представлений и знаний об этих мирах. Платон убеждает своих учеников в том, что существует два мира: мир небесный и мир земной, мир чистых идей и мир грубых вещей, истинные знания, которые открываются вознесшейся человеческой душе в занебесье, и заблуждения, которыми наполняют эту душу здесь, на земле, зримые предметы. Из всех картин, рисуемых перед слушателями, для Платона с годами самой дорогой становилась та, где он помещал людей в пещеру, приковывал их к стене, повернув спиною к свету, и из всех радостей жизни оставлял только одну — жалкую радость созерцания теней, проплывающих перед узниками по стене в лучах слабого света. Узники видят тени неведомых им существ и предметов — и это все, что они знают о мире. Ничтожные знания и ничтожная жизнь. Таков, по Платону, удел всех людей, живущих на земле: они видят лишь убогие копии, слабые и зыбкие тени подлинного мира, материальные подобия божественных и прекрасных идей. Из пещеры Платон выпустил лишь одного человека, но и то лишь затем, чтобы убедить его во всемогуществе верховного творца. Из всех людей, живущих на земле, подлинный мир открывается лишь избранным — философам. Что же остается всем прочим людям? Тьма и неведение. Так учит Платон, но так ли это на самом деле?

— Так ли это? — обратился Аристотель к ученикам и сам ответил: — Не так!

Голос его при этих словах дрогнул и чаще забилось сердце. Ученики же его притихли, затаив дыхание, с изумлением взирая на своего учителя. Стало слышно, как за окнами шумит дождь, как струи воды, стекая с навеса, стучат по черепичному желобу.

Аристотель замолчал и повернулся к окну, словно прислушиваясь к дождю, но слушал он себя, свой собственный дерзкий голос, который, окрепнув после короткого замешательства, рвался наружу.

— Мы уже давно вышли из подземных жилищ, — сказал он, снова обращаясь к ученикам. — Эти подземные жилища — наше невежество. Мы видим землю, моря и небо, плывущие в вышине облака, горные вершины, мы слышим, как шумят дожди, как гудят ветры. Мы восхищаемся солнцем, которое порождает день, разливая живительный свет по всему небу и по всей земле. А когда солнце уходит, мы созерцаем звездные и лунные ночи, мы видим далекие светила и наблюдаем их размеренный и неизменный бег. Мы видим прекрасный мир и, ослепленные его величием, терзаем себя вопросом: кто сотворил все это великое и прекрасное? Ведь не мы сотворили все это. Но тогда кто же? Мы ищем творцов и не находим. И чтобы утешить себя, мы придумали иной мир — место обитания богов, полагая, что он еще более велик и прекрасен, коль в нем живут боги. И, едва сделав это, мы, ленивые, говорим себе: истина в ином мире, а в этом ее нет. Но этот свет, и блеск, и красота, и величие, и гармония, которые мы видим здесь, неужели лишены сути, зерна, жизни, истины? И вот я хочу сказать вам: нет, не лишены!