Елена Матвеева - Черновой вариант Страница 19

Раз у меня нет никаких определенных желаний, не все ли равно, где работать. Была у меня, правда, потаенная мысль - Гусев. Я ведь к нему так и не сумел зайти.

Смерть матери все перевернула, поставила с головы на ноги. Куда-то уплыла Тонина. Действительность всегда вытеснит воздушную фантазию. Я все еще не верил, но ведь любовь моя кончилась. Не думал, что это произойдет так быстро. Уплыли Капусовы. Потускнел отец. Остался Славик. Появилась Надя. И Гусев.

Мне не хотелось терять этого человека.

Отец просидел не больше часа, а мы уже исчерпали все темы. Он водил пальцем по ребру стола, словно не знал, что делать, и уйти не решался, и оставаться было уже незачем. Я заметил, что он сегодня небрит, не вспомню другого такого случая. И еще он показался мне очень одиноким, и я впервые в жизни пожалел его.

- Ты бы хоть собаку завел, что ли, - сказал я.

- Зачем? - Он удивленно смотрел на меня.

- Живое существо все-таки.

- Хлопоты с ней. И потеря времени.

Я видел в окно, как он пересекает наш пустынный каменный двор, и у меня снова сжалось сердце. Худенький, как мальчишка, и походка усталого человека.

А вчера с завода целая делегация явилась. Молодые ребята. Проговорили с час. Сказал им, что работать иду. Давай, говорят, на хлебозавод. Я даже одного паренька научил, как свечи отливать.

Сегодня, я уже спать собрался, Лидия Ивановна звонит. Деньги мне на работе выписали. Вроде помощи.

Ребята принесут или я сам зайду через день? Обещал зайти.

35

Двенадцатое февраля.

В проходной я прошу вызвать мастера второй бригады, то есть Лидию Ивановну. Вахтерша звонит кудато и не может дозвониться. Потом и говорит:

- А ты не Шуры покойной сынок? Ну-ну... беги через двор - вон дверь, на второй этаж. Там спросишь.

А я еще позвоню.

Она дает мне белый халат. Здесь все в халатах.

Я скидываю пальто и бегу через двор, широкий и пустой. Наверно, здесь это с мамой и произошло. Я воровато осматриваю асфальт, словно все случилось только что и я увижу что-то страшное - место, где ее сбила машина. Кровь.

Лестница отделана голубым и белым кафелем. Чисто и сгсучно. Я стараюсь отдышаться и успокоиться.

Навстречу сходит Лидия Ивановна. Берет меня за руку и ведет.

В цехе прохладно и пахнет цементом. В закрытых конвейерах неторопливо ползет мука.

Потом сразу тепло. Стоят огромные круглые чаши - дежи. В них коричневое зернистое тесто, как развороченная земля, размолотая, пыльная, чуть присохшая сверху. Дежа опрокидывается в воронку, и землистое тесто тяжело валится туда. Запах стоит мучной, густой. Народу мало, никто не обращает на нас внимания, и я узнаю, чем это таким родным пахло от мамы всю жизнь, пахло уютно и уверенно - хлебом. Так пахли ее полные руки, плечи, грудь, живот, платье. Мама пропиталась этим запахом насквозь и навсегда. Вспоминаю чужое благоуханно Тонины, острое и будоражащее, как запах вечернего цветка.

Теперь стало совсем жарко. Женщины в белых халатах-рубахах с цветной прострочкой у ворота, сильные, жаркие, спрыскивают буханки, чтобы корочка запеклась блестящей. Буханки исчезают в печи, а появляются уже румяные, глянцевые, треснувшие кое-где, будто улыбающиеся коричневые солнышки.

Они толкаются, бегут по конвейеру, а рядом в другую сторону торопятся такие же, но нежные и светлые, тоже улыбающиеся. Все они попадают в рукавицы женщин, а оттуда, горячие и пахучие, - в ящики многоярусных тележек.

Моя мама, пекарь, работала здесь. Я понял это, потому что нас окружили женщины с запыленными мукой щеками, шеями, .грудью. Они совали мне обжигающие ломти хлеба. Лидия Ивановна спросила, где председатель завкома, потом, отбивая меня от женщин, кричала:

- Бабоньки, прекратите закармливать его хлебом!

- Пускай поест. Ешь, милый, прямо из печи, такого больше нигде не попробуешь.

- Я его на экскурсию в кондитерский сведу.

- Веди, Лида, пускай сладенького поест.

Лидия Ивановна опять подхватила меня и повела,

а женщины расходились по местам и снова вертелись, двигались в каком-то спором танце у печи.

Мы шли по голубому кафельному коридору. Лидия Ивановна тоже пахла хлебом. И я, держа ее за руку, как маленький, представлял, что это моя мама, излучающая тепло, чистый хлебный запах и уверенность.

Уверенность и надежду.

Теперь мы проходили помещения, где мыли изюм, растапливали в котле маргарин и сахар. У стены - ванны с крупной коричневой солью.

- Люся, у тебя сироп кипит!

На обычной газовой плите - два ведра. На столах - противни со сдобным печеньем и ромовыми бабами.

- Ешь, - угощает Лидия Ивановна.

Они горячие и приторные.

- Спасибо, я не люблю сладкого, - говорю я.

Мне хочется вернуться к тем женщинам в халатахрубахах. А вообще-то я хочу домой.

36

Четырнадцатое февраля.

Уже девять дней, как я остался один. Иногда до сих пор мне кажется: вдруг я проснусь утром, а все по-прежнему. В кухне чайник крышкой тарахтит и голос мамы: "Ты будешь на завтрак колбасу?" Конечно, буду. Никогда на тебя кричать не буду. Все праздники с тобой справлять буду. Не уеду от тебя никогда ни в какой Новгород. Я снова хочу быть маленьким.

Я буду слушаться. Я - единственная твоя опора и защита, твой сын.

Просыпаюсь в пустой квартире. Вчера забыл выключить радио, и оно орет на полную громкость зверским голосом: "Поверните туловище влево... раз... вправо...

два..." Утренняя гимнастика.

Вчера заходил Славик.

- Отец может взять на работе два абонемента в бассейн. Помнишь, как мы хотели в бассейн? Это два раза в неделю. Как только у тебя решится с работой и школой, мы выберем подходящие дни и часы. Согласен?

Тонина звонила. Разве я мог об этом мечтать? Когда-то я умер бы от счастья. Интересуется, как я.

- Ничего. Живу с птичкой Петькой. Питаюсь удовлетворительно, санусловия соблюдаю. С нравственной стороны - порядок.

Она опешила - и я тоже. Хотел ответить спокойно и с юмором, а получилось почти грубо.

- С каким Петькой? - говорит без выражения.

- Со снегирем. Живой снегирь Петька. - Хочу сгладить впечатление. - Вы не беспокойтесь. В самом деле все нормально. Спасибо вам за все.

Вот и развязка. Не случись ничего с мамой, я бы еще полтора года засыпал с мыслью о Тонине, часами вел бы с ней воображаемые разговоры, я бы очень напрягался и еще какой-нибудь роман Фолкнера прочел - тоже ради нее. Тонина, прелестная женщина, тропический цветок... Я ничего не забыл, я благодарен ей, что жила рядом, ходила, говорила, смеялась. Пусть любовь моя была выдуманной, но разве она от этого хуже? Тосковал и радовался я по-настоящему. Сейчас я стараюсь не вспоминать обо всем этом, для меня это болезненно, потому что связано с матерью.

И вообще я весь как-то изменился, пока даже точно не определю, в чем. Я обвинял Капусова, что он живет чужими словами и мыслями, а сам делал то же. Только Капусов брал все напрокат в своей семье, я же хватал где попало.

Выпускное сочинение пишут сначала на черновик, потом уже на чистовик. А вот жизнь свою, которая в триллион раз важнее выпускного сочинения, мы живем сразу и навсегда на чистовик. И ничего в ней не исправишь, не вычеркнешь, не припишешь. Возможно, если бы я чаще думал об этом в последние полгода, мне сейчас было бы легче.

Надю я не видел со дня похорон. Звонил ей два раза. Хотелось каждый день, но стеснялся. Сегодня караулил ее после школы, и мы пошли куда глаза глядят: мимо угрюмого февральского Ботанического, на набережную Карповки и к Невке.

Солнце в небе - медный круг. По разрозненным непрочным льдинам бродили вороны на прямых ногах, словно на палочках от леденцовых петушков.

Я пригласил ее в кафе. До сих пор я никогда не ходил с девушками в кафе. Ее, наверно, тоже никто еще не приглашал. Она сказала:

- Я в школьной форме.

- Неважно. Это же не ресторан. И вина мы пить не будем.

Надя позвонила из автомата домой и сказала, что готовится к контрольной у подруги.

Кафе маленькое и не слишком посещаемое. В окнах на протянутой леске нанизаны разноцветные кусочки стекла: красные, желтые, оранжевые, напоминающие кусочки желе. В углу "Меломан" с тремя пластинками.

По пути я бросил туда пятак и под музыку, торжественно, мы с Надей пошли к столику.

Надя села так, чтобы видеть посетителей. Она сказала, что в последнее время ее одолевает удивительное любопытство к людям. Она просто как помешанная.

Ходит, заглядывает в лица, ловит обрывки разговоров.

У нее даже какая-то теория насчет людей. Она делит их на пять категорий. Настоящий ребенок.

Надя рассматривает сидящих напротив парня и девушку, которая курит, выпуская дым, словно тяжело дышащая больная. Еще дальше обедает старик и газету читает.

К ним подплывает официантка - Гаргантюа, пол под ней трещит, и швы ее платья трещат, и воздух с шумом раздвигается.

- Посмотри на парня, - кивает Надя на соседний столик. - Он картавит.

- Откуда ты знаешь?