Федор Гладков - Повесть о детстве Страница 2

В этих словах как бы сконденсировано принципиальное значение всемирно известною романа Гладкова Горький писал также Гладкову, что его книга написана с позиций особого романтизма - романтизма верующих. И пояснял, что речь идет о "романтизме людей, которые умеют стать выше действительности, смеют смотреть на нее, как на сырой материал, и создавать из плохого данного хорошее желаемое" Горького привлекла эта особенность романа - своеобразная патетическая поэма в прозе.

Но Горький тогда же, в первом и последующих письмах, указывал и на те художественные просчегьг, которые, по его мнению, не позволили сделать книгу еще лучше Так, язык романа, считал Горький, "слишком форсистый, недостаточно скромный и серьезный" "Местами Вы пишете с красивостью росчерка военного писаря, - упрекал он. - И почти везде - неэкономно, а порой неясно". Советовал Горький автору избавиться и от многословия, находя, что в романе есть немало лишних страниц.

Мы вспоминаем об этой дружеской критике сейчао потому, что эпизод этот имеет отношение и к "Повести о детстве". В последующих изданиях "Цемента" Ф Гладков вносил много улучшений, сильно поработал над языком, а когда приступил к созданию "Повести о детстве", эти уроки были им в значительной степени учтены. Это и позволило К. Федину сказать, что в "Повести о детстве" сочетаются "полнота реализма с освобожденным, очень прояснившимся языком".

После "Цемента" Гладков много ищет, экспериментирует в своем творчестве, идет сложным и трудным путем. Им созданы в последующие годы пьесы: "Бурелом", "Ватага", сатирическая "Маленькая трилогия" ("Непорочный черт", "Вдохновенный гусь", "Головоногий человек"), ряд других произведений. В конце 20-х годов он на продолжительное время уезжает на Днепрострой. Результатом этой поездки явился известный роман "Энергия", над которым писатель работал в 30-е годы.

Перед войной вышла его повесть "Березовая роща" - "поэма о лесе и преобразовании природы", как называл ее сам автор, и при этом добавлял: "одно из самых дорогих мне произведений".

Во время войны Ф. Гладков напечатал в газетах "Правда" и "Известия" серию очерков о людях тыла, рабочих уральских заводов, которые в неимоверно тяжелых условиях трудились для фронта, отдавая себя без остатка делу победы. Писатель создал тогда же две повести о людях военных лет - "Мать" и "Клятва".

Более полувека продолжалась литературная деятельность Ф. В Гладкова (он умер в 1958 году), им написана целая полка книг.

К "Повести о детстве" он вплотную приступил уже после войны, в конце сороковых годов. Но замысел этого произведения проходит фактически через всю его жизнь. Сначала, как мы писали выше, первый отроческий приступ "Дневник мальчика". Затем в 1930 году Горький взял с него слово, что он напишет повесть о пережитом. Писатель тогда же горячо взялся за дело и несколько месяцев работал над рукописью. Но потом важные вопросы жизни страны и текущей литературы заставили его отвлечься Затем - Великая Отечественная война...

И вот, наконец, настал час приняться за давно уже выношенный замысел. Что любопытно - писалась "Повесть о детстве" в непосредственной близости от описываемых родных мест. Об этом пишет в своих воспоминаниях критик 3. Гусева:

"В каленный морозом день подъехали мы... к заснеженной дачке в лесу под Пензой. Здесь .. уединившись, писал Федор Васильевич свою "Повесть о детстве", первую книгу незавершенной эпопеи, которую хотел назвать "На земле отцов"..

Из всех комнат... он выбрал для работы небольшую, но самую светлую угловую... Мебель и вещи лишь необходимые. Письменный стол с горкой остро очинённых карандашей (писал только карандашом). Стопки чистой бумаги. Странички исписанной, где многажды перечеркнуты слова, строки. У стола на табурете, прямо за спинкой стула, где сидел, работая, ведерный самоварище с медными начищенными боками. Крепкий чай. Наливал, не отрываясь от рукописи.

И книги. Множество книг...

- Вот книжка о прошлом народа, - пристукнул он крепкой ладонью по исписанной стопе, но, ей-богу, я пишу о современности".

Замечательный советский писатель Михаил Пришвин говорил о произведениях, обладающих тайной современностью рассказа о несовременных вещах. К ним, видимо, можно отнести и "Повесть о детстве". Повествуя из середины бурного XX века о событиях восьмидесятых годов прошлого столетия, Ф. Гладков воскрешал перед нами во всей многосложной реальности навсегда ушедший мир и одновременно намечал некие силовые линии развития, пусть еще слабые, но которым суждено было бурное грядущее.

В этом - в верности времени прошедшему, верности времени историческому, времени движущемуся - своеобразие произведения.

М. Е. Салтыков-Щедрин отмечал в первых русских повестях о детстве среди других достоинств еще и разработку разнообразных сторон русского быта. И здесь яркой, многоцветной картиной предстает перед читателем давний быт русской деревни конца прошлого века!

Вот дедова изба, где растет маленький Федя, - не изба, а целый мир со своими жестокими законами, с жизнью, бредущей по раз установленной колее. Тут тесно и грязно. Дед - верховный правитель, жестокий бог и царь всей семьи - беспрерывно наставляет:

"Мы рабы божьи... Мы крестьяне, крестный труд от века несем". Обращаясь к своим домочадцам, заключает: "Несть нам воли и разума, опричь стариков: от них одних есть порядок и крепость жизни".

Мера воспитания одна - "кнутом ее хорошенько"... Заведены и строго соблюдаются обычаи, большинство из которых беспощадно подавляют в человеке даже намек на достоинство. Мечтает маленький Федя о новой шубе (а она даже не покупная, сошьет ее из домашней овчины за гроши здесь же, в избе, ходящий по домам швец Володимирыч), а бабушка тут же учит: поклонись в ноги, "головкой в дедовы валенки постукай и проси Христа ради..." Он так и сделает, хотя ему и невыразимо стыдно... "Но этим не заканчивался мой подвиг: сердито кричал отец и требовал того же. Приходилось елозить под столом и кланяться валенкам отца. Потом очередь наступала для Семы. Он это делал легко, уверенно, юрко, по давней привычке".

Пожалуй, вот это последнее - ловкость и юркость подростка Семы, привыкшего к рабскому обычаю, еще страшнее унижения маленького Феди...

Побои, унижения, оскорбления - они каждодневны, их уже не замечают. Вставали в избе затемно. Раньше всех подымался дед, "...снимал со стены трехвостку и стегал Сему, который спал на полу, на кошме, рядом с Титом и Сыгнеем. Сема уползал на четвереньках в чулан. Я кубарем слетал с печи и прятался под кровать, на которой сидел и одевался отец".

Но еще тяжелее гнета физического был гнет нравственный. Дед подавлял малейшую попытку не то чтоб мыслить самостоятельно, но даже говорить что-либо, не согласующееся с затверженными раз навсегда правилами. Дело усугублялось еще и тем, что семья была старообрядческая. Для деда Фомы всякое вольное слово "охально и губительно". Поэтому он властно прерывает всякий неугодный разговор каким-нибудь старинным поучением, совершенно непонятным для слушающих. "Но так как в этой угрожающей бессмысленности было какое-то пророческое предупреждение, какое-то гнетущее возмездие, "перст божий", неведомая сила, то все чувствовали себя пригвожденными к "немому смирению".

И как ужасно, что это "немое смирение" шло не от властей, не от многочисленных притеснителей народной жизни - помещиков, полиции, мироедов, и т. п.- нет, это было добровольное духовное рабство, культивировавшееся в семье, вбивавшееся в души с малых лет и до конца жизни...

А ведь происходило это не в какие-нибудь тмутараканские времена, а уже тогда, когда писали Лев Толстой и Достоевский, когда народовольцы подняли руку на самого царя, Ленин поступил в Казанский университет... А рядом миллионы и миллионы людей жили такой жизнью, как Федя и его семья...

"Самый страшный и мрачный угол - это иконный киот. Там много икон... Лики - темно-коричневые, страшно худые, сумасшедшие, зловещие, одежды красные и синие, в золотых нитях. Ниже - черные доски с призрачными лицами, такими же страшными и стариковски зловещими... Под образами черный сундучок, окованный железом. Я знаю: там - толстые, тяжелые книги, в коже, с медными застежками и разноцветными лентами-закладочками..."

Маленькому Феде очень хочется полистать эти старинные книги, особенно так называемые "лицевые", где масса рисунков - людей и страшных чудовищ. Но это строжайше запрещено. Мальчик только прикладывает ухо к запертому на замок сундучку. И тут его ловит дед. Происходит тяжелейшая и унизительная сцена...

Есть в избе и другая стена... "Над зеркалом лубочные картинки, купленные у тряпичника: "Бой непобедимого, храброго богатыря с Полканом"... "Ступени человеческой жизни"... портрет царя Александра Третьего... и царицы с хитрой прической - волосы взбиты высоко, как каракулевская шапка..."

Это все - из разряда тех изданий "для народа", которые Лев Толстой презрительно именовал "ошурками" и пояснял - "та пиша, которая не годится сытым - отдать ее голодным". А когда Федя принесет тайком в дом "Сказку о царе Салтане" и с упоением начнет ее читать, дед яростно закричит: "бесовскую мразь притащил в избу"... И тут же с остервенением порвет книжку и клочки бросит в лохань...