Джордж Макдональд - Дары младенца Христа Страница 2

Летти Мереуэзер была дочерью епископа in partibus[1].Она родилась относительно невинной, выросла более чем относительно миловидной, и, в возрасте шестнадцати лет приехав в Англию, являла собою "чистую табличку" Локка[2]: лучшего образчика и не могло попасть в руки экспериментатора, коим мечтал стать Гриторекс.

В своих исканиях он преуспел — пожалуй, даже слишком легко. Он полюбил девушку — или, по крайней мере, полюбил искаженное ее отражение в собственном сознании; в то время как она, искренне восхищаясь достоинством, внешностью и умом человека, чье ухаживание льстило ее самомнению, выказывала жениху достаточно уважения, чтобы поощрить его самые тщеславные надежды. Хотя знала она мало, порхая лишь по поверхности бытия, у Летти хватало ума понять, что он рассуждает с нею о серьезных вещах, и хватало глупости поставить это себе в заслугу, в то время как до смысла как такового ей дела не было. И Гриторекс, даже не подозревая, к чему предназначен сей неограненный кристалл, самонадеянно рассчитывал придать ему желаемую форму! Сим честолюбивым замыслам Провидение не позволяет сбыться; тот, кто почитает себя скульптором, на самом деле — не более, чем резец, или даже молоточек в руке истинного ваятеля.

Итак, в дни ухаживания Летти слушала да улыбалась, либо отвечала тем, что жених принимал за духовный отклик, в то время как то было лишь эхо мысли. Заглядывая в заводь ее бытия, гладь которой еще не растревожили струи донных источников, он видел свое отражение — и это его устраивало. Одаренный человек, оседлавший своего "конька", кажется кентавром мудрости и безрассудства; но если он и впрямь хоть сколько-нибудь мудр, в один прекрасный день скакун обернется клячей и сбросит седока на землю. А пока Август Гриторекс был одурачен — не бедной маленькой Летти, которая и не смогла бы его одурачить; нет, он обманывал сам себя. Летти не притворялась; она была искренне заинтересована — и выказывала интерес; она понимала, или казалось, что понимала рассуждания жениха — и напрочь забывала о них в следующую минуту; у нее не нашлось карманчика для этих мыслей, она не знала, что с ними делать — и роняла их в Лимб Тщеславия. Со дня свадьбы не прошло и недели, а предвестники грядущего разочарования не заставили себя ждать. Какое-то время Август мужественно сопротивлялся. Но правда заключалась в том, что им обоим еще предстояло неизмеримо возвыситься над нынешним своим состоянием, прежде чем согласие станет возможным. Он пытался заинтересовать жену то одним предметом, то другим — сперва испробовал, стыдно сказать, политическую экономию. Он вручил жене книгу, и, вернувшись домой к ужину, обнаружил, что дальше первой страницы Летти не продвинулась. Впрочем, у нее было превосходное оправдание, а именно: на помянутой странице она не поняла ни единой фразы. Супруг осознал свою ошибку и решил прибегнуть к поэзии. Но Мильтон[3], с которого, к несчастью, он начал наступление, показался Летти если и не столь невразумительным, то столь же скучным. Август попытался обучить ее азам науки, но преуспел ничуть не больше. Он вернулся к поэзии и прочел вместе с женою несколько глав из "Королевы фей"; он рассказал ей о поэме в подробностях; она заинтересовалась (или сделала вид, что заинтересовалась) и выказала желание почитать дальше в его отсутствие, но первая же строфа ее утомила — ведь рядом не было мужа, способного вдохнуть жизнь в эти строки. Она ничего не могла дать поэме, и поэма ничего не давала ей взамен. Полагаю, Летти всякий день прочитывала главу из Библии, однако неподдельный интерес в ней вызывали только романы определенного сорта, Августу внушавшие презрение. Ему и в голову не приходило, что следует незамедлительно подружиться с этим неправедным Момусом, ведь с его помощью он отыскал бы вход в комнату за семью печатями. Ему следовало прочесть вместе с женой те книги, что ей и впрямь нравились, ибо только с их помощью он смог бы заставить ее думать и только отталкиваясь от них, смог бы привести жену к лучшему. Только с той самой ступени, на которой стоишь, возможно шагнуть на следующую. Помимо дешевых романов, ее система мироздания включала в себя только моды, наряды, визиты, парк, приятельский круг, концерты, пьесы, посещение церкви — все то, что могло отразиться в матовом стекле ее камер-обскуры, — что вызывало интерес движением теней и красок в ее полутемной комнате. Без них, в глубине души она сочла бы жизнь невыносимой, ибо она еще не взошла на отведенный ей трон, но резвилась на полу детской, окруженная игрушками, имитирующими жизнь.

Неудивительно, что Август в итоге вынужден был признать, что разочарован. То, что винить следовало лишь собственную самоуверенность, дела не улучшало. Он был слишком человечен, чтобы не сохранить долю нежности к жене, но вскорости к вящему своему ужасу обнаружил, что к этой нежности примешался оттенок презрения. Он боролся — но с переменным успехом. Он все позже и позже задерживался в Сити, а по возвращении домой все больше времени проводил в курительной комнате, что мало-помалу обрастала книжными полками. Изредка он принимал приглашение на ужин и сопровождал жену в гости, но он терпеть не мог вечеринок, и когда Летти, которая по доброй воле никогда не отклоняла приглашений, отправлялась в гости, он оставался дома наедине с книгами. Но и книги утратили былую привлекательность. Он сделался беспокойным и раздражительным. Что-то точило его сердце. В нем образовалась язва. Язва распространялась все дальше и дальше, и, мало-помалу центр его сознания превратился в кровоточащую рану; его любимая идея себя не оправдала, он принял недалекую девчонку за одаренную женщину, чьи великие задатки еще не успели развиться; мыльный пузырь, на поверхности которого переливаются цветные краски — за кристалл в форме сердца.

В свою очередь, Летти тоже горевала, но, в отличие от Августа, не скрывала своих обид, а подруги-утешительницы наперебой уверяли ее, что все мужчины таковы; для них женщины — только игрушки; едва игрушка им прискучит, они отбрасывают ее в сторону. Летти не понимала, что сама превращает жизнь в игрушку и что Август прав, отказываясь играть с предметом настолько дорогостоящим и хрупким. Август тоже не понимал, что, допустив промах и женившись на неразумном ребенке, он должен обращаться с женой именно как с ребенком; ведь негоже заставлять ребенка расплачиваться за собственную оплошность — по крайней мере, намеренно. Не навязывая собственной зоркости, но лишь промывая закрытые веки котят в человеческом обличии, возможно помочь им.

Все это время бедная малышка Фоси находилась на попечении Элис, смышленой, легкомысленной, добросердечной, тщеславной особы. Няня нечасто обращалась с ней настолько грубо, как мы только что наблюдали, но почти не занималась с девочкой, предоставив ее самой себе. Как часто Фоси сидела в детской одна-одинешенька, мечтая о том, чтобы Господь наказал ее — ведь тогда Он ее полюбит!

С первым блюдом почти покончили, когда Август, наконец, заставил себя спросить:

— Ну, как тебе сегодняшняя проповедь, Летти?

— Так себе, — отозвалась Летти. — Я не люблю велеречия; по мне, простота куда предпочтительнее.

Август недовольно промолчал. Летти, сама того не зная, ценила в проповеди именно велеречие: то, что ему казалось вздорным краснобайством, пеной из священных слов, взбитой мутовкой риторики, очаровывало Летти; в то время как, если проповедник, вроде того, которого они слушали в тот день, увлекался мыслью, что так и рвалась с языка, результатом, по ее мнению, являлось витийство, а целью — показное рвение. В оправдание ей следует вспомнить, что Летти привыкла к стилю отца, а его бы никто не осудил за недостаток сдержанности.

Спустя какое-то время она снова заговорила:

— Гус, миленький, ты не надумал сопроводить меня завтра к леди Ашдейл? Мне ужасно стыдно, что я так часто появляюсь в гостях без тебя.

— Есть и другой способ избежать этой неприятности, — сухо заметил муж.

— Ах ты, жестокий! — игриво возразила Летти. — Увы, в этот раз я не могу не пойти, я обещала миссис Холден.

— Ты знаешь, Летти, — сказал муж, помолчав немного, — сейчас ведь тебе никак нельзя переутомляться. Задерживаясь допоздна в душных комнатах, ты ставишь под угрозу две жизни — помни об этом, Летти. Если бы завтра ты осталась дома, я бы вернулся пораньше и весь вечер читал бы тебе вслух.

— Гусси, это было бы восхитительно! Ты же знаешь, ничто в мире не доставит мне такого удовольствия. Но в этот раз я просто не могу не пойти.

Она принялась со вкусом перечислять всех великих ничтожеств и незначительных знаменитостей, которые приглашены на вечер и которых ей просто необходимо повидать; возможно, это ее единственный шанс!

Август уже собирался ответить саркастическим замечанием, но эти последние слова заставили его умолкнуть. Весь вечер он был добрее к жене, чем обычно, и почитал ей на сон грядущий "Путь паломника"[4].