Борис Житков - Черная махалка Страница 2

- А у садка чего вы ковырялись?

- Проверить же, на месте ли, а ведь знаете же... - гудит Косой.

А те говорят:

- Пойдем вот на кордон, там проверим. А ну, айда!

Пошли.

Один впереди, другой сзади, а в середине мы с Косым. И ни ног у меня, ни духу. И только махалку я эту черную вспоминаю, как она кивала на нас.

Вышли на обрыв и пошли по тропинке над кручей. Я только заметил, что чуть светать стало.

Ничего я уж не понимал, что Косой мелет. Только те не отвечали, а все покрикивали: "Айда, айдате!"

Вдруг Косой дернулся и прыг под кручу.

Тот, что был сзади, вскинул винтовку и бах! бах! вдогонку, вниз, и стал спускаться с обрыва.

А другой схватил за ворот меня. А я - не то бежать, а идти не знал чем. И сел я на землю. Пришли еще красноармейцы с кордона, стали облаву делать, а меня повели на пост, где их казарма и все.

Живо по коридору протолкали к начальнику.

Сидит за столом, важный, в кожаном. На столе наган. Сбоку телефон в ящике. Посмотрел на меня - глаза, как гвоздики, - и спрашивает:

- Это вот что с ним был?

И прямо уперся в меня:

- Как звать?

Я думаю: "Врать или нет? Сейчас, - думаю, - узнают - и к мамке с обыском. Знаю ведь! Чуть что - сейчас обыск и пойдут тягать. Пусть, - думаю, - сгноят меня, а не скажу правду!"

- Ты не верти пуговицу. Говори, как звать!

Я вдруг заорал.

- Васькой, Васенькой, - кричу, - Васильем, Ва-си-ли-ем! - на разные голоса, чтоб поверили.

А меня Петькой Малышевым зовут.

Начальник выскочил из-за стола, как тряхнет меня за шиворот:

- Не врать мне!!

Я вижу, самое остается только реветь, все равно давно хотелось, и я ударился в слезы.

И таким я горьким воем завыл - голоса своего не узнал. Бить меня всего начало, сам не рад, что реветь пустился. Как сорвался.

Ночевал у них в казарме. Утром проснулся, не шевелюсь. Но знаю, что сейчас спрашивать опять будут... И про Косого... Вспомнил, как он в море-то себя показывал, - ну как я про него скажу?

Пусть бы мне кто тогда сказал, что мне надо делать!

Лежу и слышу - идет разговор промеж красноармейцев:

- В Чеку его, в Особый отдел, там, брат, узнают в лучшем виде.

А другой:

- Ну да, очень просто, что с монитором шпионаж возили! Это что к садку подъезжали - так это для понту, глаза отвести!

И вижу я, что все так выходит, что и не придумаешь, что им врать. И правду скажи - тоже веры не дадут.

А тогда эти мониторы офицерские - верно, что в наши берега ходили. Очень даже близко. Что же мне делать? Так бы вот лежал и не шевелился... До самой до смерти моей!

Слышу - затопали, выходить стали, и тишина настала. Полежал, полежал, а в голове все кубарем, кувырком все кружит, и махалка эта черная, проклятая, так и кивает, кланяется.

И вдруг как будто что взвинтило меня.

Вскочил я, сел на койке. Осмотрелся: лежит на койке красноармеец одевши, ногу свесил и на меня глядит, улыбается. Смешной я, значит, был. Хороший, к черту, смех!

- Васька! - говорит.

А я зыркаю: кого это он кличет?

Он засмеялся, встал.

- Ну, все равно, - говорит, - как там тебя. Чай пить будешь? Я тебе подлопать дам.

Дает мне чашку каши:

- Наворачивай!

А сам сел рядом на койку.

Я думал, что мне не до каши будет, а ковырнул раз и не приметил, как кончил. Красноармеец принял чашку.

- Боишься, - говорит, - за батьку?

- Помер, - говорю.

- Нет, - говорит, - он утек, не нашли его.

Я даже не понял, что это он про Косого.

- Не батька, - говорю, - он мне и не дядька, никто он мне!

- Значит, он тебе вроде хозяина выходит?

И стал он закуривать и мне кисет сует, как большому. Я уж курил раза два. Взял я, а скрутить не умею.

- Эх ты, курец! - говорит и слепил мне цигарку.

Курим, а он говорит:

- Сказывать не будешь? Уговор, значит, держишь? Молодчина!

Мне вдруг обидно стало на Косого, я и говорю:

- А он свой-то уговор... треть мою... черта, говорит, ты получишь.

- Это уж евоное дело.

А я:

- Пудов, - говорю, - пять, не меньше, рыбы было, камбала - во, говорю, - колесо - не рыба!

- На кухне, - говорит, - она у нас, в обед поешь, как в отдел не сведут.

И так слово по слову я ему все рассказал, как было. А он говорит, что уговор держи, дело святое.

- Хитрый, - говорит, - знал, кого с собой взять. Кто ж, - говорит, - он такой?

- Не знаю я, кто он, не знаю, ненастоящий. Черт он, вот кто!

А его смех взял.

- Какой, - говорит, - с чертом уговор может быть! Однако, - говорит, дело твое. Думай, братишка, как тебе лучше.

И встал.

А что мне думать? Ничего я не знаю.

Налил он чаю холодного, а я и смотреть на чай не хочу. Не до чаю мне!

Думаю - и ничего в голове, одна эта махалка черная кивает, и ничего больше.

И вдруг я как сорвался.

- Что же делать-то мне, дядя, - говорю, - дорогой ты мой? - И вот-вот опять зареву.

- А ты прямо скажи: такой, мол, я и такой-то, а дела наши вот какие были. Мамка голодная дома пухнет, а он мне треть сулит. Я и пошел на дело. Застращал он меня в море, а кто он - я правильно сказать не умею. И квита. На этом и стой. Что с тебя взять, с мальчишки!

И отошло все сразу - и махалка и Косой черт.

Вскочил я.

- Веди к начальнику, - говорю.

Встал я перед столом и срыву так и кричу:

- Петька я Малышев! Живу на Слободке, в Пятой улице! А дела наши вот какие!

И все, как было, вывалил.

А начальник смеется:

- Чего же ты вчера Ваньку-то валял? Сразу бы и говорил.

Взялся за телефон.

- Иди, - говорит, - обожди в казарме.

К вечеру отпустили. Потом раза два тягали, спрашивали. Я все на своем стоял:

- Петька я Малышев, а дела наши вот...

Так оно потом и присохло.

Только как приснится мне черная махалка, потом на целый день балдею.

А с красноармейцем я и сейчас друг.