Абсолютно правдивый дневник индейца на полдня - Шерман Алекси Страница 2

Сдается мне, что мир – сплошная череда прорвавшихся дамб и потопов, а мои рисунки – крошечные спасательные шлюпки.

Почему для меня так важен цыпленок

Ладно, теперь вы знаете, что я рисовальщик. И, кажись, неплохой. Однако, как бы хорош я ни был, рисунки никогда не заменят еду или деньги. А здорово было бы: нарисовал бутер с шоколадной пастой и вареньем или кулак, полный двадцатидолларовых купюр, потом дунул-плюнул – и нате вам, всё стало настоящим. Но так я не умею. Да и никто не сумеет, даже самый голодный на свете волшебник.

Вот бы я был волшебником… Но я всего-навсего голодранец, живущий со своей голодранской семьей в голодранской индейской резервации Спокан[2].

Знаете, что самое поганое в нищете? Ах, не знаете? Ну так произведите в голове простое действие.

Бедность = пустой холодильник + пустой желудок

Случались дни, когда есть вообще было нечего и вместо обеда мы спали, но рано или поздно родители радостно врывались в дом с коробкой Кентуккийского жареного цыпленка из KFC[3].

Оригинальный рецепт.

Знаете, еда становится невероятно вкусной, когда ты голоден! Нет ничего восхитительней куриной ножки, если ты не ел часов эдак восемнадцать с половиной. И, поверьте мне, славная куриная ножка может кого угодно заставить уверовать в существование Бога.

Так что голод – не самое паршивое в бедности.

А теперь, спорим, вы спрашиваете меня: «Ладно-ладно, мистер Голодный Художник, мистер Слов-полон-рот, мистер Горе-мне-горе, мистер Секретный Рецепт, что же в бедности самое паршивое?»

Хорошо, скажу вам, что самое паршивое.

На прошлой неделе мой лучший друг Оскар заболел. Сперва я подумал, что это тепловой удар. День был июльский, жаркий до чертиков (под 40 градусов при 90-процентной влажности), и многие люди теряли сознание от перегрева. Почему бы и маленькой собачке в меховой шубе не получить тепловой удар?

Я попытался дать ему воды, но он не хотел пить.

Лежал на кровати, смотрел красными, слезящимися глазами. Поскуливал от боли. Тронешь его – визжит как резаный.

Как будто все его нервные окончания торчали на пару сантиметров наружу.

Я подумал – ладно, пусть отдохнет, но потом его начало тошнить, и понос пробил, и начался припадок, его маленькие лапки дергались, и дергались, и дергались целую вечность.

Оскар, конечно, всего лишь приблудная бездомная шавка, но это – единственное живое существо, на которое я мог положиться. Он был мне больше другом, чем мои родичи, бабушка, тети и дяди, кузены и старшая сестра. Еще он был мне учителем получше прочих учителей.

Если честно, Оскар был лучше любого человека.

– Мам, – говорю, – нужно отвезти Оскара к ветеринару.

– Он поправится, – ответила она.

Но она лгала. Когда она врет, глаза у нее всегда темнеют в середке. Она была индейцем спокан, а значит, никудышным лжецом. Что совершенно некстати, потому что нам, индейцам, нужно уметь хорошенько врать, учитывая, сколько врут нам самим.

– Ему очень плохо, мам. Он умрет, если не отвезем его к врачу.

Она пристально смотрела на меня, и в этот раз ее глаза не потемнели, так что я понял: она собирается сказать мне правду. И уж поверьте, бывают моменты, когда ты меньше всего хочешь услышать правду.

– Младший, дорогой мой, – сказала мама. – Мне очень-очень жаль, но у нас нет денег на Оскара.

– Я тебе всё отдам, – говорю. – Честно.

– Милый, это обойдется в сотни долларов, если не в тысячу.

– Я отдам врачу. Найду работу и отдам.

Мама грустно улыбнулась и обняла меня, крепко-крепко.

Божтымой, что за дичь я нес? Какую работу может найти в резервации индейский мальчишка? Делать ставки в казино мне не позволят по возрасту, а лужаек с зеленой травой у нас тут не больше пятнадцати (и ни одному хозяину такой лужайки не придет в голову нанимать кого-то, чтобы ее постричь), а газеты у нас разносит сам старейшина племени, Уолли. Он доставляет пятьдесят газет, так что эта работа для него типа хобби.

Я ничего не мог сделать, чтобы спасти Оскара.

Ничего.

Ничего.

Ничего.

Несколько часов я пролежал на полу рядом с ним, гладил по голове и шептал его имя. Потом вернулся папа (уж не знаю откуда), и они с мамой имели долгий разговор – один из тех, когда что-то решают без тебя.

А потом папа достал из шкафа ружье и патроны.

– Младший, – сказал он, – выноси Оскара во двор.

– Нет! – завопил я.

– Он страдает. Нужно помочь ему.

– Я тебе не дам это сделать! – крикнул я.

Я хотел ударить папу кулаком в лицо. Прямо в нос, чтоб кровь хлынула. Хотел ударить его в глаз, чтоб он ослеп. Хотел ударить его по яйцам, чтоб он сдох.

Во мне бушевал пожар ярости. Торнадо ярости. Цунами ярости.

Папа смотрел на меня сверху с такой грустью в глазах! Он плакал. Он казался слабым.

Я хотел ненавидеть его за слабость.

Я хотел ненавидеть маму и папу за нашу бедность.

Я хотел обвинить их в болезни моей собаки и во всех болезнях на свете.

Но я не мог винить родителей за нашу бедность, потому что мама и папа – два солнца-близнеца, вокруг которых я вращаюсь, и без них мой мир ВЗОРВАЛСЯ бы.

Не подумайте, что мои мама и папа родом из богатой семьи и проиграли всё свое наследство. Мои родители из бедных, которые были из бедных, которые были из бедных, и так далее – к самым первым бедным на земле.

Адам с Евой прикрывали наготу фиговыми листьями, а первые индейцы прикрывали наготу руками.

Нет, серьезно, я знаю, что в детстве мама с папой о чем-то мечтали. Мечтали явно не о том, чтобы стать бедными, но у них не было возможности стать кем-то другими, потому что на их мечты просто не обращали внимания.

Если бы маме выпал шанс, она пошла бы в колледж.

Она и сейчас читает как заведенная. Покупает подержанные книги по фунту. И помнит все, что прочла. Может целые страницы воспроизвести по памяти. Человек-магнитофон. Клянусь, мама может пятнадцать минут потратить на чтение газеты, после чего рассказать о рейтингах бейсбольных команд, в каких местах идут войны, назвать последнего, кто выиграл в лотерею, и температуру в городе Де-Мойн, штат Айова.

Если бы папе выпал шанс, он стал бы музыкантом.

Когда напьется, он распевает старые песни в стиле кантри. И блюз. У него хороший голос. Как у профи. Как у тех, кто по радио выступает. Он играет на гитаре и немного на пианино. И со школьных времен хранит старый саксофон, начищает его и полирует, словно ждет, что в любой момент его могут пригласить в джаз-группу.

Но мы, индейцы из резервации, не осуществляем свои мечты. Нам не дают шанса. И выбора не дают. Мы просто бедные. Бедные, и больше никто.

Быть бедным паршиво, и паршиво чувствовать, что этой бедности ты заслуживаешь. Начинаешь думать,