Федор Гладков - Повесть о детстве Страница 20

несдобровать нашим. Филя! Грянем из засады.

И он бежит вниз, взмахивая руками. Тихон широко шагает за ним с решительностью опытного бойца. Терентий и Алексей остаются с нами.

Девки улепетывают в гору и рассыпаются в разные стороны. По деревне тревожно лают собаки. Там, далеко на горе, разлйвисто, со звоном играет гороховская гармония.

Митрий Степаныч не оглядывается и степенно шагает вниз, к барским санкам.

По нашей стороне прокатился гул. Густое ядро врезалось в середину "стенки" сторонских. Толпа заволновалась, закружилась на реке, беглецы остановились и храбро повернули назад. Кто-то кричал "ура". Перепуганные девки, карабкаясь на гору, падали и визжали.

Митрий Степаныч оглянулся, не останавливаясь, и сказал одобрительно в нос:

- Ну, теперьча наша взяла... Глядите-ка, погнали... Эх, какой боец лихой Серега-то!.. Филька только сплеча режет, от сердца, а Серега - и от ума... Тихон - с расчетцем, с хитрецой. Солдатской выучки.

И он загнусил, гордый и величавый, почтеннейший из людей деревни, учитель наш и настоятель:

"Вечернюю песнь и словесную службу тебе, Христе, приносим..."

И шел не так, как все мужики - вразвалку, а с сознанием всесильного человека: уверенно подавшись вперед, твердо, легко и широко скупая своими необыкновенными валенками по снегу. Он не замечал нас, но почтительное окружение ему было приятно: вот идут около и позади него люди и уважительно прислушиваются к каждому его слову, следят за каждым его движением и готовы услужить ему. И он принимал это как должное. Вот так же и в бакалейной лавке своей, в новом пятистенном доме, красовался он, упиваясь своим могуществом, как самый умный, самый бывалый мужик чистоплотный, нарядный, благонравный, патриархально-строгий. Жена его, Татьяна, крупнотелая, медлительно-ленивая в движениях, пышная в цветных нарядах, брезгливая к людям, тоже величавая, покрикивала на баб и на мужиков и поучала их, как надо жить "по-божьи". На нас, ребятишек, которые лепились в дверях и очарованно смотрели на всякие редкости на полках, она вперемежку с мужем покрикивала:

- Прочь вы... прочь, червивые!..

У них была дочурка Таненка, рябенькая, большеротая, похожая на лягушку. Мы с ней не водились - ненавидели без всякой причины и постоянно дразнили ее:

- Кворрак!.. Лягушка-квакушка, кворрак!..

Она выла, грызла в бессилии свои руки и топала ногами.

Однажды отец схватил меня за волосы и начал невыносимо больно трепать, приговаривая:

- Не дразни Таненку. Никогда не дразни. Дьяволенок!

Из-за тебя меня в лавке перед всем народом страмили.

Запорю!

И с этого дня я понял, что сила Сто дне ва несокрушима, что жизнь моя зависит не только от отца и деда, но и от Митрия Степаныча и его Татьяны. И я возненавидел Таненку всеми силами души.

Неподалеку, на прибрежных низких обрывах, занесенных сугробами, толпятся и на той и на другой стороне взрослые и ребятишки. Сейчас и мы и они - тоже соперники.

К санкам Измайлова подходят любопытные и с того берега. Санки стоят на середине реки, в нейтральном месте.

Здесь люди и той и другой стороны - обычные мирные друзья и сродники. Но ребятишки и здесь вероломны: заглядишься, забудешься, доверчиво побежишь вокруг людей, окружающих сани, и неожиданно падаешь, оглушенный ударом кулака. Подбегал Сема, сердито поднимал меня за руку и обивал снег с шубы.

- Кто это тебя саданул?

- Чай, сторонский. Убег он.

- А ты не разевай рот-то! Сейчас я ему выволочку дам.

Постой здесь!

Он убегал, хлопая полами шубы о валенки, и через некоторое время несся вдогонку за парнишкой, который вилял по снегу, ускользая от преследования. Парнишка хитрый:

он мгновенно у самых ног Семы падает в снег и поднимает руку: лежачего не бьют. Сема останавливается и, обезоруженный, смотрит на него, не смея нарушить строгое правило боевого времени. Но все же украдкой пинает его валенком и угрожающе что-то бормочет. Потом он отходит, парнишка поднимается и бредет вслед за ним к барским санкам в коврах.

Я самозабвенно смотрю на голубую лошадь в яблоках, стройную, поджарую, на тонких ногах. Она нервно озирается, раздувает ноздри, дышит паром, взмахивает головой и выгибает шею дугой. Она жует удила и фыркает. На губах у нее иней и льдинки. Она так красива и неотразимо грозна, что я не могу подойти к ней близко, как подхожу обычно к своему ребристому и толстопузому гнедку. Но мне до отчаяния хочется покататься на ней верхом. Лошадь окружают мужики и ребятишки и любуются ею. Кучер в шапке с пером сидит идолом на облучке, невиданно толстый в своем кафтане, и не обращает внимания на людей. И когда кто-нибудь осмеливается подойти поближе, он рычит грозно:

- Этдей нэзэд! Рылэ!

У саней стоят две фигуры в крылатых серых шинелях и дорогих шапках. Люди окружают их и молча глазеют на бар. Измайлов то и дело хватается за бородку искалеченными пальцами и быстро теребит и разглаживает ее. Он кажется очень злым, в правой руке у него сучковатая палка:

так и кажется, что он сейчас начнет жарить всех по башкам.

Голос у него резкий, лающий, властный. При луне выпученные глаза его блестят и прыгают из стороны в сторону.

Другой барин тоже сухопарый, но высокий, с длинными темными усами и узкою бородкой. Он смотрит на дерущихся угрюмо. Время от времени усмехается и качает головой.

Мне кажется, что он больной: он морщится, и на лице у него страдание.

Бой доходит до высшего напряжения: ни та, ни другая сторона не уступает. Голоса замирают, и настает внезапная тишина, только отчетливее и глубже бухает частая молотьба. С одной стороны высокий черный буерак в ярких пятнах снега, с другой - волнистая и бугристая заречная полоса снежного поля, а за ним - крутой взлет сияющего взгорья.

В этом молчании боя что-то сосредоточенное и яростное.

В центре толпы тела сбиты плечо в плечо, и там не видно ничего, кроме взмахов кулаков и овчинного кипения. Гуща людей упруго колеблется вперед, назад и в стороны. - Сейчас решительный момент, Михаил Сергеевич! строго, раздраженно кричит Измайлов, впиваясь выпученными глазами в толпу. Седые брови у него взлетают на лоб и дрожат, лицо вытягивается, становится свирепым. - Прошу обратить внимание. Замечательный миг. Стоднев! - орет он и бьет палкой по снегу. - Ставлю четверть водки:

если побьет твоя сторона, угощаю всех, если моя сторона - угощай ты. Я убежден, что победит наша сторона. Ну? Ты думаешь, кулугур, взять полведром браги? Ты ханжа, скуп и жаден: ты за свои полведра уже наложил лишнюю копейку на ситец и воблу. Знаю тебя, прохвоста...

Митрий Степаныч не смущается. Он с достоинством мудрого начетчика, хорошо знающего причуды барина, снисходительно улыбается и покорно, с рассудительной кротостью говорит:

- Ваши щедроты, Дмит Митрич, известны всему уезду.

- Слышите его, Михаил Сергеевич? Лицемер и жулик, каких мало.

Сухопарый барин смотрит на Митрия Степаныча и мягким басом обращается к нему:

- Я слышал о тебе, Стоднев. На тебя жалуется духовенство: ты перетянул в раскол почти всю деревню.

Митрий Степаныч кланяется ему и учтиво говорит в нос:

- Мирское духовенство, Михаил Сергеевич, наводит хулу. Народ жаждет божьего источника и ищет его, как ему указует совесть.

- Ты говоришь красно. Видно, что умеешь действовать на людей и, вероятно, не только властью слова...

Измайлов в восхищении стучит палкой о снег и по-армейски лает:

- Ну? Не правда ли, Михаил Сергеевич? Фарисей!

Здесь, у нас, кроме него, есть всякие искатели правды.

- Сектанты?

- Всякого сорта ягоды. Бегуны вокруг сосны. У вас в Ключах - лапотники, древляне, куряне... сплошная Рязань. Наши чернавцы хранят традиции керженских скитов.

Они из поколения в поколение взыскуют града. Из самой утробы выворачивают "о". Недра народного духа! Глубина! А в глубине - чертей вдвойне.

Эти люди как будто внезапно явились к нам из другого, неведомого мира только в эти волшебные лунные святки.

Они стояли перед нами в странных, необъятных широких серых одеждах, поражающих своими бесчисленными складками, крылатыми накидками и пушистыми воротниками.

И язык их - язык не нашей жизни, не наших повседневных интересов. Он так же тонок и благороден, как их лица, как их стриженые бороды, как их необыкновенная лошадка, как их странные и удивительные "полтора кафтана".

Измайлов вдруг срывается с места, и полы его "полтора кафтана" распахиваются, как огромные крылья. Он свирепеет, машет палкой и ревет:

- Мерзавцы!.. Скоты!.. Черепки перебью сукиным детям...

И бежит по снегу с палкой на отлет. Барская его шуба слетает с правого плеча и волочится по снегу. Лошадь испуганно рвется в сторону, храпит и страшно выкатывает глаза. Толстый кучер играет ласковой фистулой:

- Трр... трр... Стой, дур-рак!

Измайлов так же внезапно останавливается и кричит уже с восторженным бешенством:

- Ага! Так, так... Наша сторона побита... Так вам, дуракам, и надо. Я на вас, подлецов, четверть водки проиграл.