Ольга Клюкина - Эсфирь, а по-персидски - звезда Страница 21

Каркас ещё раз внимательно, опытным взглядом оглядел стоящего перед ним молодого человека. Придраться было решительно не к чему - высокий рост, широкие плечи, загорелое спокойное лицо, на котором сейчас не прочитывалось ни излишней дерзости, ни рабского испуга.

- Как твое имя? - спросил Каркас грозно.

- Мардохей, - ответил статный молодой человек, и в том, как он назвал себя, тоже почувствовалось сдержанное достоинство.

Судя по имени и лицу, он был вавилонянин, и это Караску тоже понравилось. Персидского полководца Мардония родители тоже когда-то назвали похожим именем, в честь главного вавилонского бога Мардука, и это принесло ему великую славу и удачу во многих сражениях.

- Твои родители родом из Вавилона? - поинтересовался Каркас.

- Да, - ответил Мардохей с удивлением. - Дед мой жил в Вавилоне, а потом переехал с сыновьями в Сузы.

Каркас кивнул головой и приказал отрывисто:

- Приходи завтра в полдень к главным воротам. Я беру тебя на службу во дворец.

И отряд двинулся дальше. Мардохей не успел вымолвить ни слова, лишь понял, что судьба его отныне решена и работе в отцовской лавке пришел конец.

Старик снова что-то начал говорить - теперь уже что-то угодливое, хватая его за руки, но Мардохей его больше не слушал...

Поступить на службу при царском дворце было такой великой честью, о которой Мардохей даже никогда и не мечтал. А для иудея это был и вовсе невозможным, немыслимым делом. Но ведь Мардохей не обманул начальника стражи, когда сказал, что его предки жили в Вавилоне. Мардохей напрямую бы сказал и о том, что он - из иудеев, если бы его кто-нибудь об этом спросил.

"Значит, так нужно, чтобы я попал на службу во дворец, - подумал Мардохей, спеша со своей необычайной новостью к отцу. - Ведь если бы мне пришлось бы сказать, что я - из иудеев, меня ни за что не взяли бы на службу. Значит, так нужно, и так и будет..."

Он заранее знал, что Иаир хоть и будет ворчать, но обрадуется в душе такому повороту событий. В лавке хорошо справлялся с делами его старший сын, но зато Мардохей на дворцовой службе сможет без излишего труда нажить достаток, который в старости станет его защитой.

Совсем недавно Иаир с нескрываемым удовольствием подробно описывал за вечерней трапезой на редкость точные весы, на которых во дворце для всех служителей отмерялось серебро из царской казны.

Приблизительно догадывался Мардохей и что скажет жена его, Мара.

"Делай, как тебе лучше, - робко улыбнется Мара. - А я буду делать, что ты скажешь, лишь бы тебе и нашим детям было лучше. Наверное, тебе будет к лицу шапка стражника с острым наконечником, ведь тебе тоже дадут такую шапку, Мардохей?"

Но отец Мардохея, старости лет сделавшийся ещё более речистым, не ограничился столь коротким напутственным словом.

"Вот что запомни, сынок - служи заметно, но при этом не высовывайся, сказал старый Иаир. - Оглядывайся на края, а сам всегда держись середины. Не гонись за горами жемчуга, но никогда не отказывайся от заработанной пшеницы. Даров ни от кого не принимай, потому что дары зрячих делают слепыми и быстро портят любое хорошее дело. Никогда не бегай глазами при виде царских начальников, но и не пялься ни на кого во все глаза, а то ведь ты и в лавке иногда уставишься иногда на таракана на стене, да и стоишь, открыв рот, как дурковатый. Хорошо, что теперь тебе за то, что ты будешь столбом стоять, будут ещё и деньги платить, ничего не скажешь - повезло тебе, сынок. Но все же ты просись на службу в самый укромный уголок, чтобы тебя с улицы никто не видел, и никто из иудеев не доложил бы на тебя от зависти, а то ведь все люди разные, ни один на другого не похож. И не сказывай никому, что ты - иудей, потому что все нас не любят и боятся нашего Бога, единого и невидимого, который умеет такие чудеса, какие не по силам сделать их раскрашенным поленьям и золоченым истуканам. Но при этом все, кто ни попадя, нарочно от зависти над нами смеются, и говорит, что мы произошли от египетских прокаженных... А ведь не напрасно я тебе, сын, дал имя вавилонское, приятное для слуха и царского начальника, и простого иудеянина - как знал, что придет день, и моя хирость для чего-нибудь, да сгодится! Я и тебе, сынок, говорю: всегда далеко наперед...

2.

...думать, много думать надо."

Но теперь, когда Мардохей часами стоял неподалеку маленьких ворот, повернувшись лицом к лестнице, он успевал о многом передумать и понять на новый лад. Работа стража оказалась не сложной и даже по-своему приятной: заметить и остновить чужака, поприветствовать поклоном проходящего мимо вельможу, а в основном - часами неприметно стоять возле большого дуба, сливаясь с тенью от его ветвей и предаваться неспешному течению мыслей и воспоминаний.

Удивительно, что мысли человеческие не имели ни начала, ни конца, и по велению Господа всегда являлись неожиданно - то в виде ярких картинок, то, как незаконченный разговор или чье-то лицо, и даже целая череда лиц, и никогда не известно, куда и зачем тебя они уходили, где исчезали или на время снова прятались.

Например, вспоминая про жену, Мрдохей всегда видел её почему-то совсем молодой, с ярко-рыжими волосами, распущенными по голым плечам, какой она предстала ему впервые ночью после свадебного пира, хотя с тех пор Мара стала уже совсем другой и даже волосы её заметно потемнели и обычно были скрыты под плотной накидкой. И все же ни у кого не было таких волос, как у Мары и такой косы, сплетенной, словно из бронзовых нитей, не говоря уже о добром сердце.

Зато приемная дочь, Гадасса упрямо возникала в воображении Мардохея в виде миртового дерева, и первым делом он видел мысленным взором её тонкий, гибкий стан, трепетные руки, а только потом - глаза, глядщие на мир из неведомой глубины и хранящую в себе тайну, много нераскрытых тайн.

Старший сын Мардохея, Вениамин, в его вображении почему-то всегда был охотником и бежал по жизни с невидимым колчаном стрел за плечами, а младший, Хашшув - представлялся тихим пастухом, и почему-то за него гораздо сильнее томилась душа, хотя оба ребенка жили в большом городе, в каменном доме, вдалеке от непроходимых лесов и пастбищ, и никакого отношения к действительности все эти фантазии, конечно же, не имели.

А как объяснить, что Уззииль, в дом которого Мардохей нередко приходил по субботам, неизменно представлялся ему в образе тихо жужжащей, медоносной пчелом, и не было никакой возможности заменить эту пчелу чем-либо другим. Вспоминая что-либо из рассказов Уззииля, он так и видел: сначала мохнатую, деловитую пчелу на цветке, а потом уже - его настоящее, обрамленное бородой, светло-карие, почти что желтые, внимательные глаза.

Подобные странные мысли Мардохей приписывал тому, что у него есть слишком много лишнего времени, позволяющего никуда не торопиться и начинать думать с самого начала, издалека, с пчелы и дерева и колчана со стрелами.

В конце-концов, все люди так устроены, что в памяти у каждого протекает своя, невидимая река мыслей и чувств, которая пересыхает только лишь после смерти человека, а, может быть, никогда не пересыхает вовсе.

Три раза в день Мардохей садился на землю и молился Господу, радуясь тому, что никто не обращает на него внимания, зато он при этом видит всех и глазами, что пока ещё ясно, во всех красках видели окружающее, и мысленным взором, который достигал и до его дома на окраине города, и до Вавилона, где когда-то на берегу канала стоял дом его деда, а иногда - даже до Иерумаслима, где, как он слышал, иудеи уже почти что восстановили из руин свой храм и постепенно обустраивали город.

Но нередко приходили и беспокойные, бурливые мысли, и от них трудно было отделаться, прежде чем они не поднимут в душе тяжелую смуту, и в последнее время приемная дочь, Гадасса, чаще всего утраивала в душе Мардохея такое беспокойство.

Начать с того, что с какого то времени девочка начала хорошеть буквально с каждым днем и уже считалась первой красавицей в округе - никто не узнавал в ней теперь маленькую худышку-заику. Но, главное, и что характер у Гадассы сделался слишком уж неровным: то она становилась излишне горделивой и даже надменной, а иной день из-за любого пустяка начинала захлебываться от рыданий.

Недавно Мардохей сказал приемной дочери, что о ней с большим пристрастием расспрашивал Салмей - во всех отношениях достойный и красивый юноша, к тому же взятый во дворец заниматься переводов писем и указов на язык иудеев, но Гадасса вдруг заплакала.

"Ну и пусть Салмей служит во дворце, - сказала она с обидой в голосе. - Если ты так гордишься им, я тоже стану жить во дворце, и скоро стану царицей. Или ты думаешь, я не смогу стать женой царя? И никогда больше не называй Салмея моим женихом - я выйду замуж только за...царя, или вообще никогда ни за кого в жизни."

"Но я вовсе и не называл Салмея твоим женихом, - озадаченно пробормотал Мардохей, не понимая, чем он сумел так расстроить Гадассу и отчего она опечалилась словам, которые любая другая девушка выслушала бы с радостью. - Но я желал бы, чтобы ты, когда придет время, жила не в гареме какого-нибудь иноверца, будь он хоть знатным вельможей, хоть самим царем, а вышла замуж за хорошего человека из нашего народа, за иудея, а Салмей к тому же ещё и умен, и молод, и красив..."