Отрочество. Автобиография… почти. Книга вторая. Цикл «Додекаэдр. Золотой аддон» - Илья Андреевич Беляев Страница 21

Мимолетным взглядом пробежавшись по циферблату часов, я сразу же определил время с того момента, как Евгения вылетела через купол шатра — двадцать пять минут. «Что-то слишком много. Видимо я потерял контроль над временем, когда нес ее от батута к дверям шатра. Возможно!»

Посидев еще немного, я попрыгал, чтобы размять ноги. Боль в стопе не уходила, но заметно ослабла, и мне не составляло особого труда дойти до комнатки, где собрался весь коллектив, хотя со стороны и было заметно, что я немного прихрамываю.

— Простите! — начал я, обращаясь к Сергею Дмитриевичу. — Но вас там ожидают милиционеры, у батута. Я сказал, что вы придете осмотреть его.

— Где меня ожидают? — растерянно произнес он.

— На улице, у батута. Вам нужно туда сходить!

Он пожал плечами, все еще не понимая, о чем я говорю, но вышел в коридор и направился к выходу.

Женя пришла в себя, открыла глаза и, обведя всех присутствующих глазами, спросила:

— Что случилось? Почему вы все здесь? И почему я лежу?

Видимо, девочка еще не осознала того, что с ней произошло совсем недавно.

— Вспомни свою репетицию! — посоветовала Любовь Васильевна.

Евгения села на край дивана и уставилась в пол. Она, перебирая все обрывки репетиции, стала понимать, что случилось на самом деле, и первая слезинка покатилась по щеке. Голос звучал хрипло, но вполне разборчиво.

— Не может быть! — прошептала она. — Я не верю, что со мной могло случиться такое… такое…

Слезы потекли сильнее, и девочка, положив голову на подушку, отвернулась к стене.

Руководитель накрыла ее одеялом и сделала знак, чтобы все вышли из комнаты. Затем она велела всем собраться на манеже, что мы и сделали, прекрасно понимая, о чем будет разговор.

Расставив стулья полукругом, мы сели в ожидании Любови Васильевны и стали вполголоса переговариваться между собой о случившемся. Одни думали, что это оплошность того, кто привинчивал к шатру всю конструкцию. Другие считали, что виной всему небрежное отношение к реквизиту, то есть вовремя непроверенные детали. Третьи… четвертые… пятые… и так далее, и тому подобное. Версий набралось много. С каждой минутой их становилось больше. Фантазия разыгралась у всех, но никто, ни один из сидящих не подумал о Евгении. Никто! Никто не сказал:

— Жалко ее!

… или:

— Бедная Женя, ей, наверное, до сих пор плохо!

Как я ни прислушивался, ничего подобного не услышал. О чем такое говорит, решайте сами. В этом непродолжительном разговоре я понял, насколько «хорошо» они относятся друг к другу. Им совершенно все равно, что в данный момент происходит с другими… Их мысли каждый миг направлены только на собственное «я»… Последнее, что я услышал до прихода Любови Васильевны, было:

— Знаете, а может это кто-то посторонний сделал? Какой-нибудь человек с улицы или тот, кто терпеть не может цирк!

В точку. Высказывание находилось ближе всего к цели, но даже в нем были свои минусы.

Увидев руководителя, все как по команде замолчали и уставились кто куда. Тем временем Любовь Васильевна села на специально для нее поставленный стул и, не скрывая своего раздражения, спросила:

— Если кто-то об этом что-то знает, лучше скажите сразу!

Никто ей ничего не ответил, лишь отвели взгляды в другую сторону. Только один Иннокентий улыбнулся и, посмотрев на свою сестру, взял ее за руку.

— Значит, информации нет ни у кого? Что ж, хорошо, перейдем к самому главному! Из вас никто не мог совершить такую подлость?

Молчание.

— Конечно, кто же теперь в этом признается, а ведь охрана у нас, слава Богу, хорошая. Постороннего никого не пропускают…

«Да-да, — подумал я, — так уж и никого? Сомневаюсь я в этом. В первую очередь нужно их трясти, а уж потом у детей спрашивать. Они-то что знают? На такое у них не хватит сообразительности! Все равно здесь что-то не сходится. Вот только что это «что-то»? Нам бы не помешала помощь, но тогда все может раскрыться и полетит цирк в тартарары!»

— … это уж строго. Сам Сергей Дмитриевич их проверял! Остается одно. Кто-то из ныне присутствующих не желает нам ничего хорошего и надеется оставить город без цирка. Может быть, его или ее направили из чужого коллектива, который распался, чтобы творить здесь пакости?

Все молчали, затаив дыхание.

— Я так и знала, что никто не решится. Ни у кого не хватает смелости…

— А почему вы думаете, что это кто-нибудь из нас? — спросила Вероника.

— Потому, что посторонний не знает, в какой комнатке лежит шест, не знает, как устроены эти трапеции, и уж обезглавленными мышами-крысами с кетчупом вместо крови разбрасываться не будет. Так что эта версия отпадает полностью.

— А что вы скажете про нашего фокусника? — улыбнувшись и посмотрев на меня, выдвинул предположение Иннокентий.

— Игнат?

— Да. Как только он появился в коллективе, все пошло шиворот-навыворот. Он присутствовал на всех «несчастных случаях» и мог сам совершить это. Он самый старший из нас и может придумать такое, что нам и не снилось. Воображения ему не занимать.

Любовь Васильевна долго думала, глядя то на него, то на меня, а потом спросила, обратившись непосредственно ко мне:

— А что ты можешь нам сказать?

Весь коллектив обернулся и посмотрел на меня, сидящего в отдалении, почти около первого ряда, предназначенного для зрителей.

Я понял одно: что бы впоследствии ни произошло, все подумают только на меня. Теперь они будут присматриваться к каждому моему движению, а может даже и наблюдать. «Нужно срочно искать какой-то выход из сложившийся ситуации, что-то такое, что заставит их поменять точку зрения по отношению ко мне». Сейчас же я намеревался отвлечь их своим разговором, который, кстати, неплохо получался, иначе в скором времени они меня вышвырнут отсюда. А такой вариант не входил в мои планы.

— Ну что ж, вы, я вижу, хотите поговорить со мной? Пожалуйста! Я тоже не против. Итак, с чего начнем? — сухо начал я.

— С шеста.

— С шеста так с шеста. Что я вам могу сказать по этому поводу? Вы все видели и прекрасно знаете, что во время репетиции я находился здесь, на манеже, вместе с вами. В комнату Евгении Фоменковой мне удалось бы проникнуть без особого труда, но вся проблема заключалась в том, что шест всегда лежал