Сергей Баруздин - Собрание сочинений (Том 2) Страница 24

- Письмо, - сказала мать и прочла Тимке: - "Похоронили мы его в братской могиле... Мы сохраним в наших сердцах память..."

- Это про первого папку? - спросил Тимка.

- Да, - подтвердила Мария Матвеевна.

Она положила письмо и похоронную на стол, вернулась к двери и достала из кармана шубы конверт. Взяла очки, села ближе к свету. И опять стала читать про себя.

"Наверно, это и есть то письмо", - решил Тимка.

Наконец мать бросила бумагу на стол.

- Ну и пакость! Какая же пакость!

- Что? - спросил Тимка.

- Так я, Тимок, - неопределенно сказала мать. - Так... Ничего...

И отошла от стола, словно хотела посмотреть фотографию на стене.

Тимка пошел к приемнику, а сам тоже посмотрел на стену. Вот большая фотография первого папки. Лицо молодое, ясное. Волосы чуть ершистые. Прищуренные глаза, левый немного меньше правого. А под нижней губой справа - родинка. Маленькая, с булавочную головку, но заметная. Значок на пиджаке. Тимка знает, это "Ворошиловский стрелок". Раньше были такие значки. Рубашка белая без галстука. Вид словно важный и испуганный...

А рядом - другой снимок. Это второй папка. У него усы и лицо совсем взрослые. Тимка и помнит его таким. С прищуренными глазами, как будто папка всегда немного улыбается.

Мать заметила, что Тимка тоже смотрит на фотографии. И подошла к нему:

- Как же это, Тимок? Ведь и в школе вместе учились, и столько лет рядом были...

Тимка не очень понял: о ком она? Потом сообразил: раз про школу значит, о первом папке. Это с ним мать вместе в школе училась.

- Расскажи! - попросил Тимка.

Он любил слушать мамкины рассказы. Особенно по вечерам, когда не хотелось спать.

Мать чуть улыбнулась, сказала будто невзначай:

- Вот девчонок он, когда маленьким был, задирал, а как-то даже меня столкнул в воду на речке. А я тогда никому не сказала, проревела одна, в кустах. Не хотела домой возвращаться мокрой да зареванной, так и бродила по берегу до темноты...

А на следующий день очень обрадовалась, что его в пионеры не приняли. Всех приняли, а его - нет. Только не из-за меня. Что-то натворил тогда. Не помню только что. А отец его сам пришел в школу и сказал, чтоб не принимали сына ни в какие пионеры, раз он на такое способен. Тогда Иван из школы убежал: стыдился. Несколько дней не ходил. А когда пришел, мне стало жалко его, и обиды уже никакой не было...

В старших-то классах он совсем другим стал. Физкультурой увлекся, на соревнованиях всегда первые места занимал. Из семилетки прямо в колхоз пошел. Прицепщиком работал. Хотел трактористом стать, да машин в то время мало было. Я еще пошутила как-то: "Раз трактора не дают, проси лошадь. Тоже пахать можно". А он обиделся и перестал со мной разговаривать...

Только не думала я тогда, что мы поженимся. Он на меня и внимания не обращал, все стороной обходил. А летом в тридцать девятом вдруг сказал: "Женюсь я на тебе, хочешь не хочешь. Все равно в Красную Армию скоро уходить. Так что женюсь..." А я еще ответила ему: "При чем тут Красная Армия? А если я не хочу! Поинтересовался бы!" И все лето говорила, что не хочу, а на самом деле очень хотела. А он ходил по пятам, ни с кем не гулял, чтоб любовь свою доказать...

А поженились мы под самые Октябрьские праздники. И жили хорошо. Только мало. Два года всего...

Петя родился, а там и началась она, война...

Когда война настала, Пете всего второй годик пошел. Говорить еще не умел, только смеялся. И когда папка наш на войну уходил, тоже смеялся. Не знал, что так и не увидит больше отца. И я не увидела - вот...

10

...В годы Великой Отечественной войны (1941 - 1945) погибло

двадцать миллионов советских граждан - мужчин, женщин, детей...

И з д о к л а д а, у с л ы ш а н н о г о

М. М. Ф е в р а л е в о й в р а й к о м е К П С С.

11

О войне у Тимки были самые неясные представления, как, впрочем, и у многих его товарищей постарше. Тимке не довелось пережить ни одной войны, и, честно говоря, он, как и все мальчишки, жалел об этом.

Был когда-то Суворов, был Чапаев и был Леня Голиков, были молодогвардейцы и чапаенок - Тимка о них читал. И думал: "Если б я..."

И все-таки взрослые - а их как не слушать? - не хотели даже знать о войне, так она им опостылела. Почти что каждый в войну родных потерял мужа, отца, мать, сестру, брата, сына... Так что же это такое - война? Выходит - беда, и самая большая, раз близкие, дорогие люди с нее не возвращаются...

Потом Тимка слушал мать и уже не вспоминал ни о чем на свете. И мамка, кажется, больше не вспоминала. Только сунула что-то под скатерть.

А за окном все сыпал снег - мелкая белая пыль. И где-то пели девушки и смеялись ребята. Играл патефон или радио, Тимка не мог разобрать. Наверно, всем людям было хорошо и нехлопотно в эти непоздние вечерние часы.

"Снег - это хорошо, это - надо, - думал Тимка. - И поют складно. А песня добрая, смешливая".

Вдруг скрипнула входная дверь, в сени кто-то вошел.

- Матвеевна, дома ты? Зайди к нам на минутку...

Это был сосед Егор Иванович, механик совхоза. Жена его, Евдокия Семеновна, - давняя знакомая матери. Они вместе работают в теплично-парниковом хозяйстве.

- Мы уж спрашивали тебя, - сказал, подходя к столу, Егор Иванович. Он был в одной рубахе, без шапки.

- Спасибо, а что у вас? - спросила мать. - Не могу я. Вот и Тимке спать надо...

- Ну зайди, прошу тебя, уважь, хоть поздравь мою Евдокию. Сами, понимаешь, забыли совсем, а у ней нонче как раз рождение. Пятьдесят три годочка - ни дать ни взять. Только к вечеру вспомнили да и собрались на скорую руку посидеть, рюмку поднять. Ты ж знаешь Евдокию. Скромница она. Сама и не напомнила. Хорошо, я с работы шел - вспомнил. Не засохла еще память.

- Нет, нет! Егор Иванович, не серчайте! Не пойду я! - сказала мать.

- И слышать не хочу! - сказал Егор Иванович и настойчиво взял мать за руку. - Пойдем! Не стесняйся. И Тимофея бери. У нас никого нет - одни свои. А то будем считать - зазналась ты, дружков своих, подружек гнушаешься.

Мать посмотрела на Тимку, словно спрашивая его совета.

- Пойдем! - сказал Тимка. Он был доволен, что можно будет не спать, а пойти в гости.

- Тогда на минутку, - согласилась мать. - А то Тиме спать...

Гостей у Евдокии Семеновны, и верно, было немного. Еще одна соседка, двоюродный брат Егора Ивановича с сыном да тетка Матрена, что работает в теплице на грибах.

Детей у Егора Ивановича и Евдокии Семеновны не осталось: были у них сыновья, да, говорят, погибли в войну. Все трое погибли.

Мать обнялась с Евдокией Семеновной.

- Прости, Евдокиюшка, что с пустыми руками...

- Садись, Маша, садись, милая! И ты, Тимоша, садись! - захлопотала Евдокия Семеновна. - Какие там, милая, подарки! У бабы года летят, что зерно из дырявого мешка сыплется. Не сосчитаешь! Егор, тарелочку-то дай Маше да рюмку достань в шкафе. Вот я вам сейчас холодца подложу. Садись, садись! Вот вилочка с ножом! А рюмку-то, рюмочку налей, Егор, Маше!..

Тимка сел рядом с мамкой за стол, сел, как взрослый, и навалился на холодец. Пожалуй, холодец - это самое вкусное, и дома у них холодец бывает лишь по самым большим праздникам. Тимка всегда любил холодец, и когда хотел есть, и когда не хотел.

Егор Иванович налил матери водки.

- Ой, за твое здоровье, Евдокиюшка! - сказала Мария Матвеевна.

Пить мамка не умела, а если уж приходилось, то проглатывала водку залпом, как лекарство, зажав нос.

Еще через рюмку Евдокия Семеновна затянула песню:

Как у белой у лебедушки

Было трое деток маленьких,

Трое малых, трое ласковых,

Трое близких сердцу матери.

Да не ведала лебедушка

Про судьбу свою несчастную

И про гибель деток родненьких

От огня-пожара страшного.

Обгорели белы перышки,

Но сильней огня-пожарища

Сердце матери трепещется...

Тут Евдокия Семеновна всхлипнула и вдруг заревела в голос, вспомнив своих детей.

Мамка тоже не выдержала.

- Не надо, Евдокиюшка! - попросила Мария Матвеевна.

- Говорил, не пой эту песню проклятущую, - бросил жене Егор Иванович. - Сколько раз говорил - так нет! Опять сердце ранишь...

Вдруг Евдокия Семеновна встала и, бросив отчаянный взгляд на всех, произнесла:

- А что вы хотите? Бодрое, да? Могу и это:

Легко на сердце от песни веселой,

Она скучать не дает никогда

И любят песню деревни и села,

И любят песню большие города.

- Не кощунствуй! - вскрикнул Егор Иванович.

- А я и не кощунствую, - тяжело сев, сказала Евдокия Семеновна. Просто веселое не всегда идет... Чтоб им провалиться, тем, кто опять войны затевает!

Домой Тимка и Мария Матвеевна вернулись не поздно.

- Ложись, Тимок, - сказала мать и сама разобрала постель. - Ох, и голова у меня кружится. Давно, видно, не пила...

Тимка вспомнил про письмо, но только лег и словно провалился куда-то. Ни спрашивать, ни говорить уже не хотелось.

Он еще, похоже, не спал, когда услышал голос матери.

- Франкфурт-на-Майне! Вот он, ваш Франкфурт, что людям стоит! Бабам русским! Евдокиюшке и мне! И другим всем! - говорила мать и, кажется, заплакала, но Тимка ничего не понял.