Я и мои друзья - Александр Галкин Страница 24

Я пробормотал спросонья:

— Ладно, мам. Окажи, пусть идет. Я догоню! — И перевернулся на другой бок.

Мама засмеялась:

— Кому сказать? Корове?

Тут я проснулся окончательно и сел на кровати. В доме было тихо. Керкусь сладко посапывал на своей койке. Я вспомнил о том, что мы с Симушом договорились пойти на рыбалку, и приуныл.

— Торопись, сынок. Торопись! — сказала мама.— Отец уже ушел. А одну Милушу я выпускать не могу. Забредет чего доброго в чужой огород или на колхозное поле! Достанется нам тогда с тобой от отца!

Я тут же вскочил на ноги, словно во мне пружина сработала. Выглянул в окно. Светало. Туман полз от реки. Где-то блеяли овцы, мычали буренки. Звенело ведро у колодца. Солнце даже не взошло! Бр-р,— передернул я плечами. Чего хорошего бродить по холодной росе! И куда это меня гонят из дому так рано. Свет не померкнет, если я выйду попозже. Или боятся — травы не останется? Да куда она денется. Сегодня кончится, так завтра взойдет. Эх, беспокойный народ родители!

Я вышел на крыльцо. Милуша, увидев меня повернула морду и коротко промычала, и принюхалась ко мне, раздувая ноздри. А глаза ее, как мне показалось, смотрели с укором: и чего, мол, возишься?

— Ладно. Подождешь,— сказал я корове.— Впереди целый день. Что тебе, мало?

В сарайчике беспокойно повизгивали поросята. Закричал петух, и было слышно, как куры с шумом слетели с насеста. Все просят есть, всем кормиться надо.

Я опять поежился. Зябко! Ступеньки крыльца были влажными от росы, будто ночью их окропил дождь. От ведра, висящего на шесте, пахнет парным молоком. Из летней кухни валит дымок, там мама, должно быть, готовит завтрак. Сама она у колодца звякает ведрами.

Я сделал физзарядку, тщательно умылся и почувствовал себя бодрей. Мама позвала меня завтракать. На столе в алюминиевой миске дымила парком яшка6. На лавке лежала кожаная сумка, в которую мама уложила яички, бутылку с молоком, хлеб. Для меня. На весь день.

Когда я вывел Милушу со двора, над лесом высунулся багровый ободок солнца. Деревья будто сразу повеселели. Дальние вершины гор одели желтые шляпы. Дома стояли облитые розовым светом, красивые и нарядные. Сверкали росинки на траве, нежно белели березы. Через дорогу легли длинные тени. В тяжелой влажной пыли купались воробьи, беспрестанно чирикая. На верхушках ветел важно расселись грачи и галки. Иногда срываясь оттуда, поднимая крик, они тучей носились над полем, огородами, потом снова облепляли ветки. Из леса слышался голос кукушки. Незаметно для себя я залюбовался летним прекрасным утром, жадно вздыхая свежий пахучий воздух.

Накинув на рога веревку, я повел Милушку мимо деревенского луга, тянувшегося до самого леса. Луг раскинулся на версты три, весь в полевых цветах, словно огромный пестрый ковер, он под утренними лучами так и переливается красками.

Мягкими толстыми губами Милуша тянется к пахучей траве. Уж так ей не терпится! Но я не пускаю. Пасти скотину на лугу запрещено. Если заметят, сразу оштрафуют!

Милуша обычно пасется на склоне Красного Яра. Его надвое разрезает глубокая расщелина. По весне на дне оврага бурлят вешние воды, летом ручей пересыхает. Трава на склонах растет не очень густая, но других пастбищ возле деревни нет.

Вот здесь пасут скотину те, кто не пускает в общественное стадо. Некоторые привязывают коров к кольям и деревьям и уходят, оставив животных на целый день. Но сейчас никого еще не видно. Лишь одна чья-то пеструшка уминает влажную от росы траву.

Милуша жадно набрасывается на траву, а сам я ложусь на спину и смотрю в небо. «Неужели весь день придется таскаться по оврагу? — с тоской думаю я.— Вот скука! Корове-то все равно: одинока она или нет? Она все лето готова здесь пастись, лишь бы трава была. Другое дело — человек… Ходи по пятам коровы — вот и вся работа! Симуш, наверное, уже рыбачит. Таскает карасей из пруда. До чего интересно ловить на удочку! А ты тут — сиди!.. Разве это жизнь? Судьба — индейка, а жизнь — копейка. Кто это сказал?» — начинаю я вспоминать.

Милуша звонко хрумкает над ухом и мешает думать.

— А ну, пошла! — кидаю я в нее сухим прошлогодним кизяком.

Корова сердито отмахивается хвостом и не обращает на меня внимания. Челюсти ее работают ровно, однообразно.

Я опять поднимаю глаза к небу. И вдруг краем глаза улавливаю в нем черную точку. Это — коршун. Он — высоко, высоко и порой, кажется, будто висит на одном месте. Потом сваливается на крыло, стремительно скользит и вновь замирает. Хорошо коршуну! Хочет — в одну сторону летит, хочет — в другую. Свобода! И впрямь говорится: вольному — воля… Я грустно вздыхаю. И, наверное, как у многих людей, появляется и у меня завистливая мысль: эх, мне бы крылья! Полетел бы сейчас, куда глаза глядят! Посмотрел бы, как земля сверху выглядит, как другие города стоят, деревни, где какие реки текут, озера. Здорово!

— Эй, Михась! — кричит кто-то.— Корова-то твоя где? Не видишь, на луг пошла!

Я вскакиваю на ноги. Вглядываюсь: ба! Симуш! Ведет за собой свою комолую буренку. И его, стало быть, «запрягли»! Значит, не одному в овраге день коротать! А с Симушом. Бывает же такое!

Скрывая радость, я поспешно загоняю Милушу обратно в овраг.

— А я думал, ты на рыбалке! — говорю ему.

— Не вышло,— сокрушенно вздыхает Симуш.— Погнали вслед за тобой.

— Не горюй,— утешаю я его.— Знаешь, я что придумал? Завтра погоним коров на пруд и удочки прихватим.

— Это ты здорово придумал! — оживляется Симуш.— Как это я сразу не подумал?!

Мы устраиваемся на траве и принимаемся за неторопливый разговор. Коровенки наши ходят рядом. Солнце уже высоко и вовсю пригревает. Нет, жить можно, уверяемся мы.

Не помню, сколько прошло времени, Симуш и я успели вздремнуть, как нас разбудил какой-то звук. Мы вскочили на ноги. Почти касаясь верхушек деревьев, из-за леса вынырнул маленький самолет,