Сергей Баруздин - Повторение пройденного Страница 3

А она любила сладкое. Ежедневно я откладывал деньги, которые мне давали на школьный завтрак, и покупал ей конфеты. Самые дорогие, каких никогда не бывало у нас дома. В самых красивых обертках. В кондитерской на углу Армянского переулка и Маросейки.

Сам я терпеть не мог конфет. В те дни я возненавидел их, кажется, пуще прежнего.

Я никогда не знал точно, увижу ли ее, и конфеты в моих карманах таяли, превращаясь в кисель. Потом, встретив ее, надо было улучить момент, чтобы передать конфеты. Не угощать же при всех!

Это было тоже сложно.

Я ловил ее и ждал случая, а потом...

- На, это тебе, - говорил я полушепотом и совал ей конфеты, как оказывалось, в самый неподходящий момент: рядом обязательно появлялся кто-нибудь из ее знакомых или из моих.

- Ну что ты! Большое спасибо! - говорила она и тут же добавляла: Девочки, берите! Угощайтесь!

Мальчишки тактично уходили. Девчонки не отказывались.

У нее были тугие толстые косы. А лицо круглое. Когда она брала конфеты, лицо совсем круглело, пухлые щеки становились розовыми. И на левой щеке появлялась ямочка. На правой не появлялась, а только на левой...

Я злился и на себя, и на не вовремя подоспевших девчонок. Злился, конечно, не из-за конфет, а из-за всех мучений, которые терпел только ради нее, а не ради каких-то девчонок.

И вдруг - о счастье! - неожиданно пришло спасение.

Это случилось в День Красной Армии. Мы шли с праздничного вечера в Доме пионеров. Около метро она сказала:

- Подожди минутку. Я куплю мороженое тебе и себе. Хорошо?

- Нет, я сам! - Я чуть не закричал от радости.

Она и опомниться не успела, как я сунул ей в руки мороженое.

- А ты?

- Я не люблю, - с подчеркнутым равнодушием сказал я. У меня не было больше денег.

С этого дня я уже не покупал больше конфет. Только мороженое и только тогда, когда мы шли вместе по улице.

Я был счастлив! Да и в школе теперь мне уже не приходилось голодать. Мороженое - не конфеты, и у меня оставались деньги, чтобы хоть немного перекусить в школьном буфете.

Кировская. Улица Кирова. Бывшая Мясницкая. Мясницкой ее называли раньше. И все же дело не в том, как называли ее, а в том, что она улица удивительная!

- Помнишь, как здесь челюскинцы ехали?

- Помню. И еще Чкалов, Байдуков, Беляков. Помнишь?

- Конечно.

- А потом Громов.

- А ты еще папанинцев забыл.

- Я не забыл. А Киров? Не помнишь, как Кирова здесь везли?

- Я не была тогда, - призналась Наташа.

Помолчала и добавила невзначай:

- Я письма отсюда всегда отправляю, с почтамта. Отсюда, говорят, быстрее всего доходят...

- А я был, - запоздало сказал я.

- Где?

- Когда Кирова здесь везли!

- А-а!

Мы вышли с ней на улицу Кирова.

- Скажи, а ты умеешь мечтать? Только по-настоящему!

Она спросила это так серьезно, что я растерялся.

- А ты?

- Нечестно! - засмеялась она. - Ведь я первая тебя спросила.

Только что она мне казалась страшно взрослой и серьезной, и вдруг я увидел в ней ровесницу. Увидел и испугался.

- Не знаю...

- Ну, о чем ты мечтаешь? Ну раньше, и вот сегодня, сейчас?

Как ей ответить? Мечты - это, наверно, что-то несерьезное для взрослого человека. А она взрослая. И я должен быть взрослым рядом с нею. Почему же она спрашивает меня? Может, хочет проверить? Считает мальчишкой? А я и в самом деле о чем-то мечтаю...

Я молчал.

- Ну? - нетерпеливо повторила она.

- О чем? Вот когда в Испании война была, - признался я, - мне хотелось там оказаться. Или на финской.

- А еще? А еще?

- На Северном полюсе побывать. Или с челюскинцами. Или просто на пограничной заставе. И вообще хорошо бы пораньше родиться. А так все без нас делается...

Я и верно не знал, что сказать еще. Глупо же мечтать об участии в гражданской войне, которая была давным-давно, чуть ли не двадцать лет назад. Или о революции, что случилась и того раньше. Ведь такое не повторяется. Конечно, о чем-то я мечтал. Вырасти поскорее мечтал. Когда-то шофером стать мечтал, а потом - писателем, и обязательно очень известным как Лермонтов, например, или как Шевченко, или как Жаров. И летчиком мечтал, и папанинцем, и пограничником... Но как об этом скажешь?

Она молчала, и мне уже стало стыдно. Неужели я дал маху? Ведь не хотел признаваться... Мальчишка! Действительно, мальчишка!

- А я не так, - сказала Наташа. - Я по-другому мечтаю. Вот приду домой, лягу, закрою глаза - и кажется мне, что я лечу куда-то, как птица, и все смотрю, смотрю... И все так красиво вокруг: и леса, и города, и деревни, и Москва... Не так, как сейчас, а по-другому красиво - все светится, и люди радостные, счастливые... И одеты красиво, и все улыбаются... И еще дома - много-много красивых домов! Светлых, просторных! И я иду к ним... Как в детстве... А может быть, это потому, что мне просто жалко детства? Оно прошло. У меня, по крайней мере...

И опять она казалась мне в эти минуты очень умной, очень взрослой, очень далекой... и совсем не такой, как я...

У Кировских ворот мы свернули на заснеженный Чистопрудный бульвар.

Чистые пруды! Я знал здесь каждую дорожку, кустик, скамейку, каждую песочную клумбу, каждую газетную витрину. Здесь я рос, отсюда из Наркомпроса с письмом Крупской пришел в Дом пионеров, где потом узнал Наташу...

Чистые пруды галдели ребячьими голосами, скрипели санками, лыжами и валенками. Казалось, вся ребятня высыпала сюда в этот воскресный день. Но я почему-то вовсе не завидовал ни маленьким карапузам, ни мальчишкам постарше, ни моим ровесникам, которых здесь тоже было много. Уж куда лучше быть взрослым, хотя бы года на три старше, как Наташа. А может быть, я просто глуп рядом с нею? Но Наташа... Удивительная она девочка! Она словно угадывала мои мысли. И даже старалась поддержать меня.

- А как ты, я думаю тоже, - сказала Наташа. - И чтоб совсем взрослой стать, и школу скорей кончить, и быть самостоятельной, но только обязательно счастливой. И чтоб все были счастливыми... И еще рисовать хорошо хочется. Но только не получается у меня ничего. А уж если быть художником, то только настоящим, чтоб весь мир тебе радовался! А так, обычным, средненьким - лучше и не быть...

Я хотел ей поддакнуть, но постеснялся.

- А как ты думаешь? - спросила она сама. - Права я?

- Вообще-то права, - как можно солиднее сказал я. - Только и художники, и музыканты, и писатели разные есть: есть гениальные, а есть талантливые. И всякие. И все знамениты.

- И все же очень хочется быть настоящим, гениальным! - призналась Наташа. Потом сказала вдруг: - А еще - может, это, конечно, смешно - мне очень хочется, чтоб папка скорей вернулся! Я так скучаю без него.

- Он в командировке? - спросил я.

- Нет, он там, на Карельском перешейке, - сказала Наташа. - Вчера как раз письмо прислал. Пишет, что теперь скоро...

А я и не знал, что Наташин отец на войне.

Да, она любила сладкое. Конфеты любила и мороженое. Она умела мечтать - красиво, не так, как я. Я это знал. И еще она любила рисовать, хотя ни разу не показывала мне своих рисунков. Говорила: "Потом, потом. Честное слово, мазня. Ничего интересного!"

Может быть, она больше любила другое - архитектуру, потому что могла безошибочно сказать, кто и когда построил этот старинный дом в Москве, и вот этот, и ту церковь...

А я не знал и малой доли того, что знала она. Но я не знал и другого, более важного: как она относится ко мне.

Я думал об этом, когда видел ее и когда не видел. Я думал об этом утром, днем, вечером и ночью. Ночью все кажется простым и легким. Будет день, и завтра я спрошу ее, и сам скажу.

Но наступал день, и я уже ничего не мог сказать.

За ночные мысли мне попадало. Отцу было некогда, и он, в худшем случае, шутил, а вот мать:

- Опять ночью не спал? И писал что-то? Думаешь, я не видела? Ведь зажигал настольную лампу?

Я не мог отговориться, что вскакивал ночью, чтобы приготовить очередное домашнее задание. И сказать правду - что писал стихи о Наташе тоже не мог.

Зато в Доме пионеров Вера Ивановна, кажется, понимала меня.

- Ничего, дети, он прочтет в следующий раз, - говорила Вера Ивановна. - А пока мы поручим ему подготовить очередной номер нашего журнала...

И я готовил очередной номер журнала "Зеленый шум", выходивший тиражом в два экземпляра.

...Во дворе у меня был приятель. Давний приятель и мой ровесник Боря Скворцов. По Боре вздыхали все девчонки. Он был красивый парень, не чета мне, и считался у нас специалистом по девчоночьим сердцам.

Я решил посоветоваться с Борей, как бы от имени одного своего друга.

- Ну и что? - сказал специалист, выслушав мой рассказ.

- Как - что! - Ведь она ходит с ним, разговаривает. Он провожает ее... В музей они ходили...

- Это все не имеет значения! - авторитетно заявил Боря. - Все девчонки любят, когда за ними ухаживают.

- А то, что она старше его и не стесняется?

Боря серьезно почесал лоб:

- Здесь две причины могут быть. Или ей интересно с ним, если, допустим, он умный, а она не очень. Или... А как у них с ростом?