Артем Маневич - Синий Колодец Страница 3

На сей раз, когда Тариков, Жорж и Бобик явились к Антошиной маме за квартирной платой и Григорий Михайлович, по обыкновению, осторожно полез в карман за платком, Антошина мать опустила голову и, теребя край кофты красными от частых стирок пальцами, тихо попросила:

— Повремените, бога ради, хозяин… сегодня у меня нет денег.

Она не отодвинула на край стола неглаженое белье, не унесла на шесток раскаленный утюг. Белья для стирки уже несколько дней не было, а утюг и так торчал на шестке без дела.

— То есть как нет? — скрипнул Тариков, и его лицо пожелтело, а белки глаз побагровели. И хотя Григорий Михайлович очень старался слезть осторожно с табуретки, он уронил ее, однако, и табуретка тяжело грохнулась.

Бобик залаял.

Жорж на всякий случай вынул из кармана черный пугач и держал перед собой.

— Даю вам шесть дней сроку, нет, простите, пять для ровного счета, — не повышая голоса, произнес Тариков. — И если за этот окончательный срок вы не внесете квартирной платы, мадам Орлова, вам, к сожалению, придется уйти из моего дома на все четыре стороны.

Так сказал Антошиной маме Тариков.

Прежде чем перешагнуть порог, Григорий Михайлович, как вполне воспитанный человек, попрощался:

— До свидания.

И Жорж не забывал, что он мальчик из приличной семьи, тоже попрощался:

— До свидания…

— Вот так, сынок, — сказала мама, — денег нам взять неоткуда, и придется через пять дней выметаться на все четыре стороны.

Антоше было немногим более восьми лет, и он еще, странное дело, никак не мог понять, как можно сразу выметаться на все четыре стороны.

Он выскочил на улицу и, прыгая на одной ноге, кричал:

— На все четыре стороны! На все четыре стороны! — и пытался одновременно бежать налево и направо, вперед и назад. Однако у него ничего не выходило.

Федька Носарь, Ваня Цыган, Тамара услышали, как кричал Антоша, прибежали и тоже запрыгали и запели:

На все четыре стороныВыметемся скоро мы.Разбежимся скоро мыНа все четыре стороны.

И — разбегались.

У четверых — получалось.

Жорж с пугачом в руке стоял в дверях своего дома и тихо смеялся: хотя он был еще небольшим мальчиком, но знал уже, как его папа выметает больших и маленьких на все четыре стороны.

Завтра Антоше и его маме придется уйти из дома. Сегодня среда, базарный день, и мать в который раз перебирала: чего бы продать. Все чинено-перечиненпо. И самую ценную вещь — утюг никто не купит. Утюжок старенький-престаренький, покоробленный постоянным жжением, с обгорелой ручкой, перевязанной для крепости проволокой. Лишь в руках Антошиной мамы утюг соглашается гладить. В других руках наверняка не гладил бы.

Всех знакомых обегала Антошина мать. И никто из них не мог ей помочь. Хотели, а не могли. К тем же, кто мог ссудить денег, Антошина мать не ходила: не дадут да еще посмеются вслед.

Вот так.

И мать собирала и увязывала скарб, чтобы в любую минуту быть готовой уйти с Антошей на все четыре стороны.

Сегодня у Тариковых праздник: день рождения Матильды Францевны.

В саду под развесистой грушей поместился стол. Листья дерева образовали над столом навес, такой густой, что не только дождь, солнечные лучи не могли сквозь листву пробиться.

При свете последних солнечных лучей стол покрыли белой скатертью. На середину стола выставили блюдо с мясным пирогом. Первым почуял дух пирога Федя. Федин нос настороженно зашевелился, стал вроде бы еще малость длинней и замер.

— Пирог… — прошептал Федя.

Антоша и Тамара с косичками, Ваня Цыган прошептали еще тише:

— Пирог…

Не иначе они боялись своим шепотом испугать запах пирога.

Стоит ли говорить, что Рекс, Соловей, Шалун, Бобик примчались в сад, просительно завизжали, замотали хвостами и уселись на траву по четырем углам стола.

За праздничный стол уселась Матильда Францевна. Волосы у нее такие золотые, такие длинные, такие густые, что, когда она расчесывает их, каждый, кто в это время смотрит на Матильду Францевну сзади, с восторгом думает: это же принцесса из сказки. Стоит Матильде Францевне повернуться, и никто уже не думает, что она принцесса.

Справа и слева от Матильды Францевны сели немецкие офицеры. Прямые, туго затянутые в мундиры с ослепительными пуговицами и почти с такими же ослепительными серовато-голубыми глазами, словно на лицах офицеров еще по паре пуговиц. Офицеры все делали одновременно и одинаково: один предлагал Матильде Францевне поросенка с хреном и другой тут же предлагал Матильде Францевне поросенка с хреном. Один перекладывал с большого блюда на тарелку Матильде Францевне кусок пирога с мясом, и другой похожий офицер, не медля ни секунды, улыбался во весь усатый рот и, как в зеркале, перекладывал с большого блюда кусок душистого пирога с мясом на тарелку Матильды Францевны.

Она говорила направо:

— Спасибо…

И налево:

— Спасибо…

И улыбалась: левому офицеру — левым глазом, правому офицеру — правым глазом.

Напротив Матильды Францевны и офицеров сидел Григорий Михайлович. Он мало смеялся. Ему было не до смеха: он ел. И Жоржа Григорий Михайлович толкал под столом коленом и шепотом требовал:

— Ешь.

Ведь Жорж — его сын.

Жорж незаметно отодвигался от папиных тычков, избегал смотреть в папину сторону, не ел поросенка даже с хреном, не ел селедку, не ел пирога, зато Жорж таскал из красивой вазы конфеты, да не по одной, а сразу по две: одну — в рот, другую — в карман: «на потом».

И каждый раз Жорж, как достаточно воспитанный мальчик, произносил в воздух деревянным голосом:

— Спа-сиб-ба!

Григорий Михайлович провожал конфеты, нырявшие в рот и в карман Жоржа, сердитым взглядом. Дело в том, что Тариков намеревался вернуть конфеты целыми и невредимыми в свою лавку, откуда взял их временно, на праздничный ужин для украшения стола, вроде бы напрокат.

Жорж это знал. И старался не видеть папу, когда угощался конфетами. Однако и «спасибо» не забывал произнести, чтобы никто не посмел его ни в чем упрекнуть.

Офицеры наливали в рюмки вино, чокались с Матильдой Францевной, чокались с Григорием Михайловичем, опрокидывали вино в усы и крякали:

— Кар-рашо!

И Матильда Францевна крякала почти по-немецки:

— Кар-рашо!

Федя полез через забор первым. За ним — Антоша, Тамара и после всех — Ваня Цыган.

В саду было тихо. В лунном свете желтели яблоки, груши, словно подернутые инеем, виднелись сливы.

Хотелось подойти к ближайшему дереву, рвануть тяжелую ветку, чтобы посыпался яблочный град. Но так делать не полагалось.

Антоша шепнул:

— Становись-ка, Томка, за эту антоновку. Да косички убери.

— Ладно уж, — и Тамара исчезла в черной тени старого дерева.

— А мы айдате, — скомандовал Антоша. — Ванька — за грушами, Федька — на титовку, а я — в шалаш. Да слушать…

Ваня и Федя кивнули, шмыгнули носами и словно растаяли в лунном свете.

Антоша полз к шалашу. Тени деревьев густо переплелись. Рядом с тенью колюче блестела трава. Шалаш светился каждой соломинкой.

В шалаше навалом лежали отборные, для базара, наливки, титовки, лимонки, груши-духовитки, а в плетенках — сливы.

Самыми крупными яблоками и грушами набил Антоша пазуху, несколько тяжелых слив положил в карман.

Сад по-прежнему сонно светился. До Антоши доносились голоса, шипение самовара, повизгивание собак.

Вот и Тамарино дерево.

— Пошли, — позвал Антоша.

Тамара ойкнула от неожиданности.

Вдруг Антоша почувствовал, что в его руку тычется что-то мокрое и холодное.

— Шалун! — испуганно удивился мальчик.

Шалун — он так и не дождался подачки от хозяев и офицеров — обрадовался Антоше и весело залаял.

Лай услышали Рекс, Бобик, Соловей, сорвались с насиженных мест у стола и наперегонки понеслись на голос.

А за ними…

Да… тут началось такое, о чем и рассказывать неохота… Антоша бежал за Тамарой; собаки с радостным лаем — за ними, а Григорий Михайлович, Матильда Францевна, храбрые кайзеровские офицеры и Жорж с пугачом — за Антошей, Тамарой и собаками.

— Держи вора! Ату! — требовал Тариков.

— Караул! Воры! Караул! — почему-то басом кричала Матильда Францевна.

Офицеры орали по-немецки и на бегу вытаскивали револьверы.

Не то Федя, не то Ваня перемахнул забор. Антоша прыгнул, уцепился за верхнюю перекладину, но увидел: немецкие офицеры схватили Тамару за косички. Руки, готовые подтянуть и перенести Антошу через забор, ослабели, и мальчика поймал за штаны Тариков. Он узнал Антошу. Узнал и молчал. То ли устал от быстрого бега, то ли был так ошарашен, что и слова не мог выговорить. Григорий Михайлович лишь ударил Антошу со всего размаха кулаком по спине и рванул на нем рубаху. Все яблоки из Антошиной пазухи с глухим стуком посыпались в густую траву.