Федор Гладков - Повесть о детстве Страница 31

- Погоди ты, мамка, не грязни воду-то!

Она послушно положила на кучу белья валек и мелкими шажками стала приплясывать вокруг проруби. - - Руки-то паром зашлись, - пожаловалась она. - Иззябла вся! - И вдруг сердито прохрипела: - Я ведь тебе сказала салазки мне привези, а ты - на-ка! - своими делами занялся.

Петька не обратил внимания на упрек матери и сказал.

- Чего ты колотишь без пути? Окоченела вся, а дома - опять на печь и дохать будешь. У меня не сто рук: не то на мехах стоять, не то за тобой ходить. А тут тятька запьет, на тебя глядя. За ним тоже гляди да отхаживай. Двужильный я, что ли?..

И с ухмылкой пояснил мне:

- У нас, брат, так: мамка сдуру захворает - тятька пить начнет. Пьет и плачет: "Пелагея, бат, умрешь, бат, совсем я с кругу сопьюсь!" Только с ними и возись. Одну отхаживай да Лущенку ублажай, чтоб травами лечила да черными тараканами, другого в баню води да квасом отпаивай. А тут еще Микитка на моих руках. Поживи-ка, как я, - быком завоешь...

Пелагея безучастно топталась рядом и даже не посмотрела на него, а только сказала мне сиплым от простуды голосом:

- Он, арбешник, в бабьи дела мешается: и муку в ночевки сеет, и пеленки Микиткины стирает, и печь топит.

Отец хотел подручного в кузницу нанять, так он на него кочетом налетел: "А я-то тебе, бат, что, тятька? Чай, не чурак и не дурак!"

Петька, весь красный от натуги, вытащил ведро, хоть и расплескал его почти до половины, и, не слушая мать, поставил его на мои салазки. Потом степенно возвратился к проруби с моим ведром.

Ни слова не говоря, он сгреб уже замороженное тряпье в охапку и положил его на свои салазки. Пелагея забеспокоилась и хотела оттолкнуть его, но Петька протянул ей свои большие варежки и заботливо приказал:

- Нечего теое здесь возиться, мамка. На, надевай на свои грабли-то. Сосулька!

- Ты мне не мешай, Петька!.. - рассердилась Пелагея и даже валенком притопнула. - Чего тут распоряжаешься?

Я еще не отхлопала тятькину рубашку... Не вводи меня в грех!

Но Петька сам надел ей на окоченевшие руки зарежки, ласково подтолкнул ез к салазкам и вложил ей веревку в руку.

- Ну, качай, не серчай!.. Но! Не приди я сюда - совсем

бы ко льду приморозилась.

Пелагея послушно повезла свои санки, а мы с Петькой потащили мои с двумя ведрами воды.

Когда мы сравнялись с их избой, из калитки вышел кузнец, заспанный, неумытый, в кожаном фартуке поверх шубы. Черная борода его была всклокочена. Он и зимой ходил без шапки. На большой голове торчало в разные стороны целое руно волос. Огромные руки, обнаженные и черные, казались очень тяжелыми. И было странно слышать его глухой и очень приветливый голос:

- Сынок! Петенька! Ты хлопочешь все, хозяин мой милый. Вот господь дал сынка-то... Золото! Ты отдохнул бы, Петюшка, и так заработался.

Петька неодобрительно посмотрел на него искоса и с досадой отмахнулся.

- Ну-у, разомлел на печке-то!.. "Сыно-ок, сыно-ок"... - ухмыляясь, передразнивал он отца. - Иди без разговору:

там, в кузнице-то, тебе еще шесть сошников ковать, два топора оттягивать да сколько подков!.. Я сейчас приду - только воду с Федюшкой отвезем бабушке Наталье.

- A этo чей парнишка-то? - ласково улыбнулся Потап. - А-с-, Настёчкия?.. Значит, дяди Фомы внучек... Ну.

ну... Приходи к нам в кузницу, я топорик тебе сделаю... Ты его, сынок, в гости зови, мать ватрушки испечет.

XIII

В избе бабушки пронзительно кричала тетя Маша, а мать отвечала ей с надрывной угрозой.

- Ого! - с лукавым одобрением отозвался Петька, кивая на маленькие слепенькие оконца. - Засучили рукава, разбросали все дрова... Разбивай горшки - береги башки! Дядя Ларивон Маньку-то вашу пропивает. Я в избу не пойду: тут дела мне мало. Поставим салазки во дворе, и удеру: в кузницу надо. А за ведром я вечером приду аль мамку пришлю.

Мы втащили санки во дворик, подволокли их вверх, к дровам, и Петька степенно и молча пошел обратно.

Я смотрел ему велел с завистью, vne он казался совсем взрослым мужиком, с огромным опытом к знанием жизни.

В своей семье он - самосильный хозяин и помощник: без него и отец и мать как без рук. В сраснелпи с ним не только Сыгкей или Тит, но и отец мой были бессловесными работниками: они не могли и глаз поднять на деда, а по своей воле и до соломины не смели дотронуться.

У калитки Петька обернулся и предупредил басом:

- Ты помни: приходи к нам в кузницу-то. Тятька - мужик дорогой: такого во всей округе нет. Мы с ним куда хошь пойдем - не пропадем.

Он задрал шапку на затылок и деловито вышел за калитку.

Тетя Маша, молоденькая, высокая, одетая по-городскому, с длинной косой, стояла перед бабушкой и визгливо кричала. Лицо ее, красное от волнения, злое, заливалось слезами. Она бросалась с судорожно сжатыми кулаками то к бабушке, то к матери.

- Продали! Как скотину, продали! Нет, скорее руки на себя наложу, чем за Филю-дурачка пойду. Я знаю, что вы обе думаете: тебе, мамка, не дорога моя судьба. Тебе одно нужно: чтобы люди не судачили. А она вот... сестра... мстит мне... мстит... за себя мстит. И с Ларькой снюхалась... За что! За то, что я тебя любила? За то, что мы сидели с мамкой на морозе да плакали, когда тебя пропивали? За то, что я на барском дворе, что я вольная птица? Нет, не сдамся, самому черту будет тошно!

Бабушка сидела за столом и горестно плакала. Она страдальчески поднимала на Машу залитые слезами глаза и порывалась сказать что-то, но беспомощно взмахивала худой рукой в толстых жилах. А мать, бледная, похудевшая, тоже кричала, стараясь перебить ее, но та не давала ей произнести ни одного слова. Бабушка стонала:

- Машка! Бесстыдница! Побойся бога!.. Кто тебе враг?

Это я? Мать-то?

- Я бесстыдница? Я - бога побойся?.. - кричала Маша с искаженным от исступления лицом. - А вы губите Машку - это вам бог велел? На это вам стыда нет? Я сама своей воли хозяйка: как хочу, так и поскачу. Пускай только явится этот кривой... старый хрыч Максимка Сусин со своим Филькой варом обварю.

И визгливо заплакала.

- Все злодеи и недруги... и мать родная, и сестрица единственная... Одна я... хуже сироты... Зачем ты меня, мамка, ребенком не задушила?.. А ты... змея коварная!.. Ты!..

Она бросилась к моей матери, содрала с ее головы полушалок, но вдруг ослабла и с ревом упала на скамью.

- Удавлюсь я... руки на себя наложу...

Поправляя свои волосы, мать говорила тихо, печально, раздумчиво:

- Ей надо, матушка, пострадать... В хорошей семье она своевольничать не будет. И так славы много накопила - один позор. Да и тебе, матушка, пора покой дать: у тебя уж смерть не за горами. Она закружилась там, средь потерянных людей, и не хочет знать, что мать-то чуть дышит...

А бабушка стояла с желтым лицом, с гневом и мукой в глазах. Такой я еще ни разу не видал ее. Она подняла руку и со строгой печалью сказала:

- Молчи, Настя. В животе и смерти бог волен. Не тебе судить, какую судьбу Маше готовить. Сядь и молчи. А я с ней по-своему поговорю.

Маша встала, схватила свою шубу, лихорадочно оделась, накинула на голову теплую шаль и пошла к двери. На ходу она, как слепая, наткнулась на меня, но не заметила.

Бабушка с грустным раздумьем предупредила ее:

- Ну, что же... иди,. Маша... Иди, да смотри, как бы слезами не захлебнуться... Когда умру - скоро уж, - слез твоих земля моя не примет.

Я не выдержал и зло закричал вслед Маше:

- Ты что это делаешь? Дворянка, чаевница! Ишь злая какая! У бабушки рак, а тебе и горя мало...

Она ахнула, взмахнула руками и бросилась обнимать меня.

- Феденька, миленький! Ослепла я от горя... Аль ты не видишь, Феденька, как они меня в чужие люди продать хотят? Хоть ты-то меня пожалей...

И опять горько заплакала.

Мать сидела с сухими глазами, разбитая, ослабевшая, вся странно измятая, и бессознательно перебирала дрожащими пальцами косы. Красный повойник ее валялся на полу. На Машу она не смотрела, а глаза ее застыли на какойто точке, и она как будто вся одеревенела.

Я не мог больше сердиться на Машу: ее ласка и ее жалобный голос обезоружили меня. Да я и любил ее: она была всегда веселая и нежная со мною, всегда приносила или конфетку, или старенькую книжечку, или огрызок карандаша. Она хоть и плакала, но и сейчас вынула из кармана шубы два старых перышка, коротенький карандашик и тоненькую книжечку крупной печати. Я жадно выхватил все эти сокровища из ее рук и утешил ее.

- А ты не плачь. Слезами горю не поможешь, - повторил я слова, которые часто слышал от взрослых.

Маша не выдержала и, прижимая свою щеку к моей щеке, засмеялась сквозь слезы.

- Ишь говорун какой! Кто это тебя только уму-разуму учит?

Бабушка подошла к нам и, пока Маша возилась со мной, смотрела на нее кротко и горестно.

Мать, всегда покорная, безгласная, поразила меня своим враждебным голосом:

- Матушка, иди сюда! Ее все равно не обломаешь.

Но бабушка, не слушая ее, тихо, почти шепотом, говорила :

- Ты верно, Маша, сказала: сирота ты... и каждая из нас сирота... Бабе покориться надо, Маша. Христа ради прошу: не дай мне в могилу уйти со скорбью. Умру я скоро, Маша.