Я и мои друзья - Александр Галкин Страница 33

И сегодня мы учли все наставления дяди Савася: не притронулись ни к луку, ни к чесноку. Пусть, думаем, пчелы встретят нас добром, как своих друзей.

И правда, до пасеки мы дошли по-хорошему: пчелы, вроде бы, и не замечают нас, трудятся себе. Считай, на каждом цветке сидит по пчеле, а то и по две. Лес звенит — словно в нем завели бесконечную музыку. В такую пору дядя Савась обычно говорит: «Весь лес ведь дрожит, а! Слышите?» Постоишь, прислушиваясь к пчелиной музыке, и в самом деле начинает казаться, что лес — дрожит.

Пройдя по тропинке мимо старого омшаника, мы подошли к избушке пасечника. Избушка, хотя и старая, но стоит еще крепко. Крыта она железом, покрашена зеленой краской, три окна, а сени больше самой избы. Все здесь аккуратно прибрано, нет ничего лишнего, валяющегося без надобности. В сенях хранятся только предметы ежедневно необходимые, но и они каждый на своем месте: топоры, фуганки, пилки — на полочке, пчелиные рамы — на перекладине. В одном углу стоят три-четыре пустых улья, совсем еще новые, свежеоструганные, по середке — медогонка. Она покрыта большим зеленым покрывалом. Вокруг нее кружатся пчелы, стараясь пролезть под покрывало. Да, запах меда они, видимо, чуют за несколько километров!

Вскоре и дядя Савась появился. В руке у него — дымарь. Из носа дымаря валит дым, пахнущий как-то совсем-совсем особенно, вкусно. Такого запаха, кроме как на пасеке, нет больше нигде на свете.

— А-а, мальцы-удальцы заявились! Вот и отлично! В самый раз пришли, мне как раз нужны помощники,— сказал он, сразу заулыбавшись. И, поставив на пол дымарь, сняв шляпу с сеткой, торопливо вошел в избушку. Две-три пчелы, стараясь не отставать от хозяина, нырнули за ним в дверь.

Скоро дядя Савась вышел на волю, все так же улыбаясь. Бывают же такие люди: всегда веселые, всегда приятные! Их добрый характер — у них на лице. Наверное, дядя Савась за всю свою жизнь не произнес плохого слова, не сделал никому худого. Уж как тут не позавидовать Симушу. Что бы он ни сделал, что бы ни натворил — по шее никогда не получит, да и уши у него на месте, никто их ему не дерет. Только разве мать… Та у него порешительнее… Но мать все же мать. Сердце у матерей, что бы ни было, а помягче мужского. Взять хотя бы моего отца. У него нрав чересчур крутоват. Ни малейшей провинности не спустит, сразу ухватит за ухо. Не зря же у меня левое ухо чуть отвисло. Это все потому, что хватают меня обычно за одно ухо…

Дядя Савась поправил покрывало на медогонке и повернулся к нам.

— Ну, друзья мои,— оказал он добродушно,— что сегодня делать будем? Меня требуют на заседание правления, а сторож, как на грех, заболел. Здесь сторожить некому. А в такое время оставлять пасеку без надзора — нельзя. Пчелы вот-вот начнут роиться, надо быть начеку. Ну, что вы думаете, а? — вопросительно посмотрел на нас дядя Савась.

Мы с Симушом переглянулись и без слов поняли, что нам придется остаться на пасеке за пчеловода и сторожа. И безо всяких отговорок согласились. Еще бы! Такое доверие нам дядя Савась оказывает!

— Ну и молодцы,— похвалил нас дядя Савась.— Сразу поняли мое положение. Хорошо, хорошо. Плохи были бы мои дела, не подоспей вы вовремя. Ну, ладно. Теперь я пойду спокойно. Не ходить нельзя. А то в последнее время у правления нет никакого внимания к пасеке. Придется вот поговорить на заседании правлении. — И, показывая на ровные ряды ульев, добавил: — Вон, на тот, десятый улей в третьем ряду с зеленой крышей, обратите особое внимание, видите?

— Видим,— ответили мы разом.

— В этом улье пчелы могут начать роиться. Как только заметите, что они начали густо кружиться, один из вас — пулей ко мне, в правление. Велосипед вон, за сенями. Поняли?

— Поняли.

С этими словами дядя Савась еще раз придирчиво осмотрел пасеку и, помахав нам на прощанье, торопливо зашагал по тропинке вниз по косогору.

Мы остались вдвоем. Постояли, постояли и от нечего делать присели на скамью перед дверью.

— Что же делать будем дальше? — спросил я у Симуша через некоторое время, стараясь проникнуть в его мысли.— Так и будем сидеть до вечера?

— А что делать? — зевнув, уныло ответил Симуш.— Не хочешь сидеть, лежи.

Он встал со скамейки и растянулся на траве.

— Для нас здесь больше и дела-то нет. Обождем маленько, а потом, может, сбегаем, искупаемся.

Вскоре стало совсем жарко. Чем выше поднималось солнце, тем душнее, горячее становился воздух. В небе не было видно ни облачка: оно висело над головой синее-синее, чистое-чистое. Только пчелы гудели на все лады. Работали, бедняги. Черными точками так и сновали по всем направлениям. Торопились покуда ясная погода.

На скамейке стало сидеть невмоготу.

Я вынес висевшую в сенях старую шубу, расстелил ее под вязом и прилег. Какое, оказывается, блаженство лежать в тени на мягкой шубе и смотреть в бездонную синь неба! В голове рождаются разные, разные мысли… Вспомнил я, как мы летали на самолете… Вспомнил о рыбалке, о велосипеде… Мысли мои толкались беспорядочно, как пчелы в воздухе. Одна появится и исчезнет, вспомню еще что-то, а там уже наплывают другие воспоминания. И так, без конца… Я и не заметил, как задремал…

Проснулся от крика Симуша.

— Миха-ась, вставай скорее — пчелы улетают! Ай-яй-яй-яй! — визжал он, размахивая руками.— Беги скоре-ей!..

Я вскочил и, еле двигая затекшими ногами, поспешил к Симушу. И вправду, над ульем, о котором говорил дядя Савась, вилось облако пчел. А Симуш, то ли перепуганный этим, то ли рехнулся совсем — взял где-то небольшой кусок железа и ну колотит им по заслонке! Будто подыгрывает пчелиной свадьбе, чтобы пчелы плясали еще сильнее. Увидев это, я застыл на месте. Стою, протираю глаза и думаю: что с ним случилось? А он знай себе колотит в заслонку!

Ну и маскарад!

— Ты что это делаешь?! —