Анатолий Ким - Белка Страница 35

- За превышение калькуляции по данному номеру плаката будете отвечать собственным карманом. Может быть, такая мера удержит вас от дальнейшего самовольства.

- Это неслыханно, Семен Никодимович, - холодно отвечаю я и выхожу из кабинета, миную приемную, где секретарь Рита и экономист Гита, склонившие над бумагами свои завитые парики, поднимают на меня пронзительные любопытствующие глаза, в ответ на что я строю мрачную рожу и выхожу в коридор, оглядываюсь по сторонам и, убедившись, что никого нет, хватаюсь за живот и корчусь от смеха.

Ибо мне стало смешно от всего того, что произошло с моим дельфином. Смешно и горько. Но я уже привык к этой горечи, и, пожалуй, без нее привкус жизни лишился бы существенного компонента. Моя бесценная, для чего я рассказываю вам эту длинную и, в общем-то, не очень интересную сказку о превращениях дельфина? Томительна и неволшебна наша жизнь, и никто против этого не бунтует, И я пытаюсь сочинить сказку, чтобы развлечь вас, но в пряжу сказочного повествования помимо воли моей вплетаются нити презренной прозы жизни, и ничего с этим я не могу поделать. Поэтому ткань, которую я тяну, раскидываю перед вами, испещрена ужасными дырками, прожжена тлеющими окурками, украшена канцелярскими скрепками. Я бы должен вам рассказать,чтобылодальшесдельфином,сего женой-поработительницей, и куда делся хвост дельфиний, и что образовалось на его месте, и многое другое, - но на сегодня довольно. В следующий раз, дорогая, поведаю вам конец сей поучительной истории, а сейчас мне грустно и я желаю побыть один.

Мы найдем белку на тоненькой березке, где она сидит, взгрустнув от предчувствия ужасной смерти, которая, кстати, не столь уж скоро наступит для нее. Ведь предстоит еще поездка на Черное море, в Пицунду, чтобы отдохнуть и подлечиться в замечательном пансионате, построенном в роще реликтовых сосен на берегу моря, вблизи маяка, и после этого вернуться назад, в Москву, и поехать в подмосковный лес, и взлететь на высокую тонкую березу, застыть неподвижно на ветке.

Мы знаем свойство разума суетливо забегать вперед, направляя в будущее некоего своего посланца, снабженного нашими же глазами. И что увидит он там, в конце, кроме ямы, вырытой в земле, предназначенной для его же похорон? Так и ...ий, один из самых мнительных среди нас, четверых друзей, постоянно пытался рассматривать свою жизнь, пуская ее киноленту задом наперед, отчего у него всегда выходило, что он выскакивает из могилы, бежит в саване и в белых тапочках прочь от кладбища - и в конце концов обратно ныряет к мамке в утробу, как это делают младенцы-кенгуру в Австралии, залезая в брюшные сумка своих родительниц.

Не станем осуждать нашего солиста, который, не обладая подлинным интеллектом человека и будучи все же наполовину зверем, весьма любил поразмышлять о странностях жизни, пространства, сновидений, подземных пещер, современной цивилизации, о любви и смерти и прочем, что доказывает его все же незаурядность и любопытное переходное состояние разума, развивающееся от интуиции в направлении к высшему человеческому самопознанию. Итак, мы прощаем белке ее частые и порою весьма неглубокие перевоплощения, каждый из нас не в обиде, что эти перевоплощения не всегда бывали удачны и точны, как бы нам того хотелось. И мы считаем, что все промахи его артистических усилий вполне окупаются страстностью, странностью полузвериных ощущений, печальным фатализмом его лесной души и, главное, способностью истинно любить тех, о которых он печется, и быть преданным, как собака. В этом каждый из нас, в свое время соприкоснувшийся с ним, мог убедиться не раз - поистине его привязанность к друзьям была беспредельна, и потому его головокружительные курбеты не смущают нас и не вызывают протеста, ибо они продиктованы любовью и неподдельной болью славного ...ия. А его туманные намеки о каком-то своем неразделенном великом чувстве и обращение к мифической женщине, которую он называет "мадам" и "моя бесценная", говорят лишь о вполне невинном его желании быть ровнею всем, испить вместе с нами из одной чаши бытия божественного вина, от которого умирают и затем становятся бессмертными. Бедняге не дано было испытать подлинной земной любви, возвышающей до небес, и осуществить творчество, размыкающее миг одной жизни до состояния полета в вечности, но он всем сердцем жаждал и того и другого, поэтому вполне мог воспользоваться, на правах дружбы, судьбою и опытом каждого из нас, тем более что все мы ушли из жизни, побежденные заговором зверей, и из нашей когда-то дружной компании он единственный все еще претерпевает, так сказать, загадочное явление жизни.

Думая о странном и чудесном свойстве белки перевоплощаться в любимого человека, мы видим в том залог бессмертия; нам представляется совершенно иным будущее человечества, если подобное свойство обретут многие, очень многие; но пока что на этой высоте проносятся редкие волны людского океана; а самая высокая волна и выглядит самой ужасной, и тому, кто несется на ее гребне, бывает страшнее, чем другим. Итак, белка, вперед! Не смущайся наших слов и наших взоров из мглы Вселенной, мы по-прежнему твои друзья, привет от нас твоей "бесценной", при беседах с которой не забывай все же о приличиях, не упоминай о всяких нехороших предметах и не говори, ради бога, о том, что ты тоже умеешь кое-что делать, как и все прочие на свете. Вперед, белка, соскакивай скорее со своей березки, на которую успеешь снова вскочить задом наперед, то есть хвостом вверх, и да здравствует Австралия, которая ждет тебя!

Что ж, последую вашему совету, милые други мои, да и что мне еще остается делать, - но для того, чтобы шагнуть вслед за Георгием в Австралию, пока что стоя одной ногою в Москве, мне придется пережить немало мучительных сомнений, причиной которых всегда было одно и то же: мысль, зачем мне устремляться к человеку, который так легко и просто отверг меня, мою дружбу ради своего благополучия? Австралия, страна беспощадной синевы неба, уже вот, совсем рядом, кончиком карандаша можно ее коснуться - но любой страны нет на том месте, где мы когда-то ее застали и прикоснулись к ней и сказали себе: вот, наконец, я здесь - нет этого "здесь", ибо все мы летим, как и обширные страны, по вселенскому простору, словно неисчислимая стая птиц.

Моя Австралия началась в пышном номере гостиницы "Москва", я ступил на нее однажды осенним вечером. Это было в первый день нашего знакомства, нет, можно сразу сказать - любви; мы искали Митю Акутина, но не застали в студенческом общежитии, прождали его несколько часов, а он, оказывается, был уже убит, я хотел самовольно показать Еве акутинские работы, полез под кровать, где они обычно валялись, и к своему удивлению ничего не нашел, ни одного даже картона. Белка тоже был удивлен - да, мне это показалось весьма странным, так как в нашей комнате со вчерашнего дня никого не было, кроме меня и Парня-со-щекой, и я вчера вечером наводил чистоту в комнате, подметал пол и видел под Митиной кроватью груды бумаг и подрамников. Предположить, что Коля-Николай мог для чего-то унести эти работы, было невозможно, ибо Щека интересовался только сковородкой, вечно караулил ее и захватывал, это был обыкновенный поросенок, который и девушку себе завел, исходя сугубо из гастрономических соображений, -раздатчицувстоловой самообслуживания. И все же работы - все до одной исчезли, и теперь мы знаем, что оборотни именно так и пытаются бороться с бессмертием людей: уничтожая материальные признаки их творчества. Но мы тогда ничего еще об этом не знали, думали выяснить причины загадочного обстоятельства, когда Щека вернется после любовного свидания, но он никак не шел, и мы болтали, ели сваренные мною пельмени, причем я не подозревал, что кормлю своей немудрой студенческой стряпней мультимиллионершу.

Ах, если бы вы знали, моя бесценная, что в ваших руках было магическое средство для окончательного превращения меня в человека... если бы вы знали... неужели вы позволили бы себе столь нетерпеливо и сердито прогнать меня да еще и швырнуть мне вслед сосновою шишкой? У меня редеют волосы, из трех выпавших один волосок неизменно оказывается седым - жизнь идет, свой ход отмечая переменами. А без седых волос, загадочных шумов в сердце, утраченных зубов без них течение жизни не замечалось бы, - но вот я снова юный Георгий, я везу Еву на трамвае от ВДНХ в сторону Садового кольца и поднимаюсь с нею на лифте к порогу Австралии.

Что там гремит, завывает и железно грохочет за окном гостиничного номера на седьмом этаже, в самом центре Москвы? Шум нарастает, длится и затихает, какие мощные, должно быть, моторы производят его, судя по звуку, сотрясающему массивные стены гостиницы, тяжелую мебель красного дерева, хрустальные подвески люстры, альковные занавеси над кроватью, где мы лежим, Адам и Ева. "Неужели бывает так хорошо? - растерянно произносит она, затем громко: - Как это может быть?!" А грохот за окнами вновь нарастает, переходит в звон, стихает, и мы не знаем, что это такое. Слезы льются откуда-то на мои губы, ими я ловлю, стерегу трепет ее глаз - частые взмахи мокрых ресниц.