Ефим Чеповецкий - Приключения шахматного солдата Пешкина Страница 4

Фикус, обнаружив в телеграмме слово «воду», захлопал своими широкими листьями. Он изнывал от жажды и думал, что его немедленно польют.

Мыши в подполье подняли радостную возню:

— Опасность миновала! — кричали одни. — У кота перекос лапы!

А другие кричали:

— В огороде выросла колбаса!

Один солдат Пешкин правильно расшифровал телеграмму. Он был опытным связистом и разгадывал телеграммы даже посложней, чем эта.

«Точно, у чижихи большая радость! — подумал Пешкин и тут же начал себя ругать: — Эх, и черствая я душа! Как же это до сих пор не навестил семью своего спасителя?! Нет мне за это прощения!.. Сейчас же пойду к генералу, попрошу увольнительную и лично принесу чижихе свои поздравления».

Он направился в штаб главного шахматного командования. Пешкин был любимым солдатом генерала, и тот его принял сразу.

— А-а, здравствуй, Пешкин. Как живешь? — сказал генерал, отрываясь от важных бумаг.

— Разрешите доложить, важное сообщение! — сказал солдат, приложив руку к пилотке и громко щелкнув о доску свинцовой пяткой.

— Докладывай.

— Свершилось, значит, товарищ генерал. Полетел Пыжик! Пичуга мала, а звезду догнала… Стало быть, птенец отличник летной подготовки! Вот как, товарищ генерал.

— Постой, дорогой, постой, — начал припоминать генерал. — Не тот ли самый птенец, отец которого…

— Он самый и есть. Так точно, — печально покачал головой Пешкин. Меня спас, сам погиб…

— Вспоминаю, вспоминаю, как же! Так чего же ты от меня хочешь?

— Да вот, навестить бы мне чижиху… Стало быть, увольнительную бы мне… вот что…

И тут Пешкин совершил ошибку. Генерал был стариком добрым, но увольнительные любил раздавать сам, а когда просили — отказывал. Он считал, что это необходимо для большей строгости, для авторитета.

— Увольнительной, дорогой, сегодня дать не могу. Сам понимаешь — положение шаховое. С минуты на минуту могут прийти Коля и Петя — и начнется война! Ясно?

— Так точно. Ясно! — отчеканил Пешкин. Что мог он еще сказать?

Но генерал и не думал совсем огорчать Пешкина. Он лукаво подмигнул ему, похлопал по плечу и произнес:

— А не лучше ли отшлепать чижихе поздравительную за моей, генеральской, подписью! А? Каково?

— Премного вами благодарны! — радостно рявкнул Пешкин.

И генерал послал чижихе телеграмму:

САД ЯБЛОНЯ НОМЕР ШЕСТЬ ГНЕЗДО ЧЕТЫРЕ ТЧК

АТАКУЕМ ПОЗДРАВЛЯЕМ ОТВОЮЕМ ПОЛЕТАЕМ

ПУЛЯ ДУРА ШТЫК МОЛОДЕЦ ТЧК ГЕНЕРАЛ Ф-5.

«ф-5» означало клепку на шахматной доске, где находился в это время генеральный штаб.

Телеграмма была немедленно доставлена чижихе и зачитана вслух. Чижиха еще больше надулась и заважничала.

Вдруг в небе что-то загудело, засвистело, и синеву прочертили длинные белые полосы. Потом эти полосы стали выписывать в небе восьмерки, круги и другие замысловатые фигуры.

А впереди этих полос, как серебряные самопишущие перья, неслись и сверкали острокрылые птицы.

Все в саду притихли и с удивлением уставились в небо.

— Чему вы удивляетесь? — сказала чижиха. — Разве не знаете — этот воздушный парад назначен сегодня в честь моего Пыжика!

Никто не стал возражать, а Пыжик запищал:

— Мама, мама, я тоже так хочу!

— Что ты, милый, так высоко? — ужаснулась чижиха. — Там холодно, ты простудишься! Это только люди могут так высоко и быстро летать, а ведь ты — птица… И вообще, на сегодня хватит. Ты устал. Пойдем лучше домой.

Соседка-синица пошла провожать чижиху.

Она ласково положила ей крыло на плечо и сказала:

— Ну, милая, скажу вам как мамаша мамаше: теперь у вас самое трудное… — и, помолчав секунду, добавила: — впереди!

— Да, — согласилась чижиха. — Конечно, когда ребенок начинает летать, покоя матери не знать, того и гляди, птенец залетит не туда, куда надо.

Глава седьмая

Пыжик знакомится с сыном важного индюка

Чижиха совсем потеряла покой. Ночью через каждый час просыпалась и лап-лап крылом — на месте ли сын. А Пыжик то и дело рвался из гнезда «Летать! Только бы снова летать! Все равно куда!» — других желаний у него не было.

И мать, не откладывая, начинала поучать сына:

— Сиди спокойно и слушай, что говорит мама. Наше птичье государство самое большое на свете: все небо наше, все леса и сады. Но запомни главное — в людские гнезда нам, птицам, залетать нельзя.

Она указала крылом на двухэтажное здание, которое стояло в глубине сада, и окна его были широко раскрыты. Это был дом, в котором жил Коля Пыжиков, жили шахматы. Чижиха вдруг содрогнулась, крепко зажмурила глаза и чуть не свалилась с ветки. Из окна выскочил кот Василий и шмыгнул в траву. Уж она-то его хорошо знала. Это от его лап погиб отец Пыжика.

Кот вечно бегал по крышам и искал, с кем бы поцапаться. Одна щека у него была разодрана, на спине вырван клок шерсти, а на хвосте зияли боевые шрамы. Василий любил сквернословить, носил ухо набекрень, плевал сквозь зубы и, говорят, даже курил. И, хотя собственными глазами никто этого не видел, все верили. От такого пройдохи можно было ожидать чего угодно. Но самое страшное было то, что этот верзила любил обижать младших, показывать на них свою силу и храбрость. Ему бы за решеткой сидеть, да жаль — на котов законов не придумали…

Чижиха даже побоялась произнести его имя и только громко повторила:

— Туда нельзя!

Сказав эти слова, птичья мама совершила ошибку, какую делают все мамы на свете. Стоит любой из них сказать своему сыну: «Туда нельзя!», как он полетит именно туда, а не в другое место.

Чижиха очень волновалась. «Главное, — думала она, — чтобы моему Пыжику достались хорошие друзья, чтобы дурных примеров ему не подавали».

А чижик вообще ни о чем не думал. Прыгая с ветки на ветку, с каждым днем залетал он все дальше от родного гнезда. Не хотел он дружить ни с чижатами, ни с сыновьями птицы синицы.

И вот сидел как-то чижик на ветке и скучал, соображал, чем бы таким заняться. Вдруг слышит, снизу какая-то странная песня доносится. Не то птичья, не то не птичья — слов не понять:

Бир-бир-бар,

Бир-бар-будл,

Бадл-дудл-Берлыдан.

Посмотрел он, а по земле странная птица расхаживает. Крыльями не машет, шея голая, с клюва красный лоскуток свисает. Идет и под свою песню приплясывает

Бир-бир-бар,

Бир-бар-будл…

Так и дергается весь, будто его лихорадка трясет. Не видал еще Пыжик такого существа.

А был это индюшонок, сын своего папы-индюка, по фамилии Берльщуля-Берлыдан. Сам он, конечно, тоже носил эту фамилию и очень гордился ею.

Папа-индюк был важной птицей: возле самого дома вертелся, из хозяйских рук пищу принимал. И ведал он во дворе всеми птичьими песнями и полетами, хоть сам ни летать, ни петь не мог. Вот и ходил он по двору сердитый, важный, словно надутая до предела камера: толкни — лопнет. А какие бы сложные вопросы ни решал, всегда одно говорил: «Берлы, берлы», и точка.

Индюшонок с виду был весь в отца, только совсем уж никаким делом не занимался. Шатался целыми днями по двору, приплясывал и на всех свысока поглядывал.

«Вот это красавец, — думал Пыжик. — А пляшет-то как ловко!» И он тоже попробовал поплясать на ветке. Но ничего не вышло.

«Вот подружиться бы с ним, тогда и скучать не пришлось бы», — подумал он и прочирикал:

— Эй-эй, приятель! Лети ко мне в гости!

Индюшонок остановился, посмотрел наверх, смерил чижика взглядом и отвечает:

— Бир-бир! Этого еще не хватало! Стану я к тебе на ветки летать. Может, еще мошек с тобой ловить?! Мы, индюки, не такие птицы, мы не летаем, не поем, только пищу клюем!

«Ишь ты какой! — подумал Пыжик. — Как интересно!» Спорхнул вниз, на землю. Поравнялся с индюшонком, пошел рядом. Ходит, пыжится, шею вытягивает, чтоб хоть сколько-нибудь на него похожим быть.

— Давно бы так, — сказал юный Берльщан. — Если хочешь важной птицей стать, имей со мной дело!

— А какой ты породы? — спросил Пыжик.

— Индюшачьей! Я — индюк!

— Чендюк?

— Футы-нуты, не чендюк, а индюк!

— Я и говорю — чен-дюк.

— Чепуха! — сказал индюшонок. — Ты даже говорить-то правильно не умеешь. Только чик-чик да чирик…

— А-а я умею летать, — робко похвалился Пыжик…

— Э-э, летать не модно! Надо танцевать!

— А как?

— Вот так Смотри и учись! — И индюшонок начал припевать:

Бир-бир-бар,Бир-бар-будд,Бадл-дудл-Беряыдан.Раз,ДжазУтки-дудки,Бадл-дудл-барабан

Эх, и трясло же индюшонка! Чуть надвое не переломило Ноги он выше головы задирал, головой мотал, как пустым шариком. Пыжик не удержался и тоже пустился в пляс, а поскольку новой песенки не знал, запел свою старую:

Чижик-Пыжик, где ты был