Алексей Пантелеев - Гостиница Лондонская Страница 4

Не могу вспомнить, когда появился Жан в Одессе - до отъезда Арагонов или после. Думаю, все-таки после - потому что ни в одном случае не помню их вместе. Не было его, по-моему, и на проводах, то есть когда Арагоны уезжали из гостиницы. Я помогал им, нес до автомобиля какую-то сумку или пишущую машинку. Была среди провожающих З.М.Королева, был начальник сценарного отдела М.Г.Корик, было еще несколько человек. Жана среди них не вижу.

Познакомился я с ним, как я уже сказал, в середине января 1935 года поздним, пронзительно холодным вечером в переулке за Одесским оперным театром.

7

Мы были ровесники. Может быть, он был на год или на два старше. В течение нескольких месяцев мы встречались с ним если не ежедневно, то почти ежедневно - вместе обедали, ужинали, гуляли, ходили в кино... Я узнал, что Жан - ученик и ассистент Рене Клера, что в Париже у него жена, балерина из русских эмигрантов второго поколения, и маленькая дочка. Сестра Жана была замужем за Леоном Муссинаком, известным поэтом, журналистом, теоретиком кино. Она работала в Москве, в редакции газеты "Journal de Moscou". Между прочим, это Муссинак подарил Жану подбитое байкой кожаное коричневое пальто. Если не ошибаюсь, он привез его из Шанхая.

Каким же образом я все это узнал? На каком языке мы с Жаном объяснялись? Говорили мы с ним на трех языках. Когда мы познакомились, русский он знал приблизительно так же, как я французский, то есть почти никак. Вместо "мягкий знак" говорил "мокрий знак", "звонок" называл "замком", темное пиво - "пиво брунет"... Кроме того, мы оба немножко, по-школьному владели языком немецким. Жан знал его лучше, он учился в лицее, я - в Шкиде. Вот эти три языка и дали нам возможность не только понимать друг друга в элементарных вещах, но и вести разговоры, часто довольно продолжительные и сложные.

Например, хорошо запомнился мне рассказ Жана о том, как несколько лет назад он, совсем молоденький офицер, лейтенант запаса, отбывая действительную службу, стоял на постое в маленькой эльзасской деревушке, как у хозяйки дома ночью начались преждевременные роды и как ему, Жану, пришлось выступать в роли акушера.

Я уже говорил, что с первого дня полюбил Жана, почувствовал симпатию к нему. В нем было много французского, знакомого мне по литературе и, следовательно, экзотического, но было и много домашнего, какого-то своего, близкого, мальчишеского, такого, что напоминало мне моих друзей русских Гришу Белых, Жору Японца, Евгения Львовича Шварца, Даниила Ивановича Хармса... Прежде всего, привлекал к себе его юмор. Был ли это юмор "чисто французский" - не знаю, мне он был понятен. Ведь при всей своей внешней замкнутости, нелюдимости, даже мрачности я знал цену острому слову, меткой шутке, удачному розыгрышу.

Вот после обеда в "Лондонской" мы заказали кофе и просим принести пирожное "наполеон". Нам приносят два "наполеона". Но что это за наполеоны! - маленькие, в половину, если не в треть натурального роста.

- Трэ пти, - говорю я по-французски.

- Яволь. Цу кляйн, - по-немецки отвечает Жан и, осмотрев со всех сторон крохотного "наполеончика", добавляет с усмешкой: - Луи Бонапарт!

А вот как забавлялся я в свои двадцать шесть лет. Гулял как-то по Дерибасовской, забрел к букинисту и наткнулся там на старый, дореволюционного издания, самоучитель французского языка. Вечером не поленился, выучил из этого самоучителя наизусть длинную, на полстраницы, фразу. Обрывки ее помню до сих пор: "Pourquoi ne voulez vous pas me faire le plaisir... avec moi... dans la rue de l'Eglise?.."

По-русски эта фраза звучала приблизительно так:

"Почему вы не хотите доставить мне удовольствие сходить вместе со мной на Церковную улицу к сапожнику, которому я отдал на прошлой неделе в починку мои желтые полуботинки, купленные мною полтора года назад в Вене?.."

Фраза была гораздо длиннее. Много лет я помнил и произносил ее всю по-французски - теперь память уже не держит всех этих милых пустяков. Но хорошо помню, как пришел я на следующий день в обеденный час в ресторан. Жан уже сидел за столом, просматривал газету.

Здороваюсь, сажусь, беру салфетку и - с ходу, совершенно спокойно, развязным светским тоном обращаюсь к Жану:

- Pourquoi ne voulez vous pas me faire le plaisir... avec moi?..

Не забуду, как вытянулось лицо Жана, как замигали его глаза, как округло, картинно приоткрылся его рот, когда я, с акцентом, конечно, но все-таки на чистейшем французском языке, с соблюдением всех тонкостей французского синтаксиса, предложил ему прогуляться на Церковную улицу к сапожнику!..

8

Таким, как этой холодной зимой в Одессе, я его больше уже не видел. Тогда у него было неизменно отличное настроение. Все было прекрасно: ему предстояло ставить великолепный сценарий знаменитого писателя. С работой его при этом не торопили. Материально он был хорошо обеспечен, его зачислили в штат, он получал командировочные, суточные, номер в гостинице оплачивала студия.

Он ждал утверждения сценария, по утрам часа полтора-два занимался режиссерским вариантом "Любовников", а все остальное время писал письма жене и дочери, читал, гулял, бездельничал. Посильно и я помогал ему в этом. О моих недобрых предчувствиях, касающихся сценария, я ему, конечно, не говорил, как не сказал о них в свое время и Арагонам. А самому Жану, разумеется, и в голову не могло прийти, что такой сценарий могут не пропустить, не одобрить, зарезать.

Он, как и я, был беспартийный и говорил об этом разным людям несколько даже извиняющимся тоном. И всякий раз минуту спустя извлекал из бокового внутреннего кармана пиджака и показывал собеседнику красную книжечку МОПРа. Такие книжечки у нас в СССР имели в то время все школьники, все домохозяйки. Платили пять копеек в месяц (или в год?) в Международную организацию помощи рабочим, получали эти красные тонюсенькие членские билеты, засовывали их куда-нибудь в книгу или в ящик буфета и, скорее всего, навсегда забывали о их существовании. А Жан при каждом подходящем и неподходящем случае доставал свою красную книжку, хлопал ею об ладонь и с горделивой улыбкой объявлял:

- Ich bin ein Mitglied von Organisation der Internationale Rote Nilfe.

И просил меня перевести сказанное всем присутствующим. Я переводил:

- Товарищ Ло является членом МОПРа.

Вообще-то он был истинный француз, сын отечества, республиканец, у него было три свитера: темно-синий, малиново-красный и белый. Получилось это, конечно, случайно, но я, шутя, говорил ему, что он - ходячий трехцветный флаг Франции.

Мы много гуляли с Жаном, особенно когда дело пошло к весне. Я знал Одессу с нэповских времен, нежно любил ее, и мне доставляло радость знакомить и другого со всеми красотами и достопамятностями этого неповторимо прекрасного города. Мы бродили по Молдаванке, спускались в порт, ездили на трамвае в Аркадию и на четвертую станцию Большого Фонтана, где когда-то, в ранней юности, я провел два славных летних месяца.

Жан хорошо пел, знал много народных и других песен - уличных, воровских, солдатских. Одной такой песне - солдатской, маршевой - он научил и меня:

Adieu la vie.

Adieu I'amour,

Adieu toutes les femmes.

C'est pour la vie,

C'est pour toujours

De cette lutte infame...

В моем жалком переводе это звучит так:

Пропала жизнь.

Прощай, любовь!

Подруженька, прости!

Я - человек,

И целый век

Проклятье мне нести...

Жан уверял, что это очень старая песня, что, может быть, под ее барабанные ритмы шагали еще те гренадеры, которые держали когда-то путь через Смоленск на Москву. Под эти же ритмы шагали мы с Жаном по шпалам большефонтанной линии трамвая или где-нибудь в Дофиновке или в Ланжероне. Теперь, когда прошло еще несколько десятилетий, мы распеваем иногда эту песенку с моей дочкой Машей. Не дома, конечно, и не на улице, а очутившись под открытым небом - где-нибудь под Лугой или в эстонских заповедных лесах.

- En avant, marche! - командует Маша. Мы берем на плечи, как ружья, наши дорожные палки и, четко печатая шаг, во весь голос - не поем, а скорее орем:

Adieu la vie!

Adieu I'amour!

Adieu toutes les femmes...

...Пели мы с Жаном и "Карманьолу", чаще всего это бывало после двух-трех бутылок "пива брунет".

Вижу нас двоих солнечным мартовским или апрельским днем где-то у старого здания Биржи, неподалеку от памятника Пушкину. Идем, приплясывая, размахивая руками, и, не стесняясь, поем эту страшную и веселую песенку санкюлотов:

A ca ira, ca ira, ca ira.

Tous les bourgeois a la lanterne.

A ca ira, ca ira, ca ira.

Tous les bourgeois a la lanterne...

Конечно, мы не только пили, пели и балагурили. Мы родились в разных странах, говорили и думали на разных языках, но при этом не надо забывать, что мы были ровесниками. Он любил Гамсуна, я - тоже. Он влюблялся в Хемингуэя, я - тоже. Он знал и любил Бунина, моего давнего, еще с отроческих, шкидских лет, кумира. Он, как и я, очень огорчался, что в одесском художественном музее, где висело много полотен французов, не было импрессионистов...

9

...Мы ходили в знаменитые одесские пивные и кофейни, толкались на знаменитой одесской барахолке, ездили на кладбище, заходили в синагогу Бродского, в какое-то православное, кажется Михайловское, подворье и в тот черный католический костел, который возвышался тогда своей острой готической колокольней в центре города и который так ярко, с такой щемящей грустью изображен на последних страницах бунинских "Снов Чанга".