Радий Погодин - Живи, солдат Страница 5

Ему выделили место на верхних нарах у стены. С одной стороны едкое тепло разморенных солдатских тел, с другой - холод: дуло в щель, и нечем было ее заткнуть.

Начальник эшелона позабыл об отставшем, а может, решил: если едет солдат на фронт в одной гимнастерке, так и нечего солдата по комендатурам таскать.

Сон: он выходил из дома маленький, укутанный в шарф. Пахло морозом. По небу ехали автомобили и мотоциклы. Приглядевшись, он замечал, что едут они по прозрачному мосту или радуге. Мост начинался на соседней улице, совсем рядом, но он не знал, как ее отыскать. Было пустынно и ветрено. Мост или радуга опускались на том берегу широкой воды. Там в утренних золотых лучах сверкал город. Он знал: рассекают город гулкие улицы и каждая завершается широкой лестницей. Красные дворцы с золотыми крышами и высокие красные стены - в нишах белые статуи. Некоторые стены были украшены многофигурными каменными картинами. Улица, лестница, площадь. Посреди площадей проливались фонтаны. Маленький, он стоял и смотрел, как проносятся по мосту или по радуге автомобили и мотоциклы, жадно втягивал морозный воздух, ноздри его слипались от холода.

Алька видел этот сон несколько раз, и всегда перед болезнью.

Под Харьковом он почувствовал, что легкие перестают работать и ослабела шея. Он попытался подняться. Солдат, что лежал рядом, возвращающийся из госпиталя фронтовой шофер с орденом и медалью, провел по его лбу шершавой ладонью.

- Перемогайся. Завтра на место станем, там тебя в госпиталь определят. Во фронтовой. Тут ссадят - и в тыл. Ты ж не за этим столько всего натерпелся? Ишь ты, жару нагнал... - Сосед ничего не спрашивал. Сразу, вглядевшись в его морщинистое, как бы вываренное лицо, покачал головой: "Сирота. Из Ленинграда небось?" Сейчас он сопел от сочувствия и советовал: - Нерв напрягай. Нерв любую болезнь сдержит. Я знаю, я раненых много возил. Мне доктора объясняли...

Алька не помнил, как эшелон стал на место, как распределяли пополнение, этого он просто не видел; он помнил только, как стоял перед грозного вида полковником и полковник, глядя на его брезентовые баретки, многопудово громыхал страшными, как трибунал, словами.

Вечером к капитану Польскому пришел солдат-ординарец, пилотка лепешкой, ремень как подпруга. Сдержанно поздоровавшись со всеми, на виду и все же как бы украдкой вынул из мешка "доппаек".

- Гостинец вам от товарища старшины и повара Махметдинова.

"Доппаек" поедали сообща. Ординарец щурил маленькие талые глаза и бормотал, подозрительно поглядывал на майоров и с особой тревогой - на Альку.

- Вам, товарищ капитан, привет от всего состава разведчиков. Просят вас есть побольше, чтобы быстрее на ноги встать. Вот питание прислали. Переживают...

- Ну, ну, не гуди, - сказал ему лежачий майор. - Скряга ты, Иван, и сквалыга.

- Дык я что? Я за свою работу болею. Курите вы, товарищи майоры, больно много. Я вам махры принес. Знаменитая махра - тютюн. Старичок один сочувственный поделился.

- Откуда такая о нас забота?

- Душа майор, это чтобы мы капитанские папиросы не трогали.

Ординарец Иван насупился, помолчал, пошарил глазами по углам и сказал наконец бранчливо:

- У кого болезнь нутряная, тем, говорят, махра полезнее. В ней, говорят, никотину меньше. А комроты нашему, товарищу капитану Малютину, и вовсе курить нельзя с язвой.

- Ишь ты, радетель, - засмеялся капитан.

И все засмеялись.

Когда ординарец собрался уходить, свернул пустой мешок и пожелал капитану быстрейшего выздоровления, капитан вырвал листок из блокнота и подал ему.

- Отдай писарю, пусть документы оформит. - Капитан кивнул на Альку: Аллегорий. Рядовой, необученный.

Ординарец прочитал, возмущенно засопел, кажется, даже хотел записку скомкать и бросить. Лицо его вдруг стало заостренным и гневным.

- Такого Швейку в нашу геройскую разведроту? - Он даже всхлипнул. На что он? Через него же насквозь глядеть можно. Ни один комвзвода его не возьмет.

- К сержанту Елескину, - приказал капитан, легкомысленно угощая соседей "Казбеком". - Степан парень кроткий. На учителя чуть не выучился. Практика ему будет педагогическая.

- Сержант Елескин - геройский сержант. Когда же ему нянчиться? Ординарец разлепешил свою пилотку, взъерошил легкие белые волосы и ушел, возмущенный насквозь.

Явился он на следующий день, поздоровался, не глядя на Альку, и так же, не глядя, но выражая и позой, и пренебрежительными движениями снисходительность к капризам своего командира, подал Альке солдатскую книжку:

- В первый взвод. К сержанту Елескину. - И вдруг засмеялся с откровенной коварной радостью: - Только не догнать тебе, Швейка, того первого взвода. Через два дня выступаем... Придется тебе при госпитале послужить в поварятах.

- Как выступаем? - Капитана снесло с кровати.

- По приказу. Нам писаря из штабной роты шепнули...

Капитан с проклятиями выскочил из палатки. Вскоре он явился с доктором Токаревым и расстроенной медицинской сестрой.

- Выписывай! - кричал он. - Похалатили, и довольно.

- Не шуми. Я бы тебя и так и так завтра выгнал. Надоел ты мне... ворчал доктор Токарев. - А это что тут за самовольство?

Оба майора уже были одеты и при оружии.

Когда Алька пришел в роту, писарь Тургенев, бравый и сытый, захохотал, широко открыв рот с крупными зубами. Он тыкал в Альку зачерниленным пальцем и сипел:

- Маскарад! Старшина, гляньте - прислали нам Жюльетту, в Швейку переодету.

Алька уже привык к тому, что солдаты вместо Швейк говорят Швейка, теперь еще и Жюльетта.

- Ну, ну... - Писарь похлопал его по плечу. Наверное, он был чистоплотным человеком, но, несмотря на умытость и гладкую выбритость, его лицо показалось Альке комком туалетной бумаги. Алька отодвинулся.

- Снимите вашу амуницию, - спокойно сказал старшина. - Интересно, сколько же вы отдали за нее на рынке?

Старшина был невысоким, узкобедрым, с внимательными глазами и какими-то изысканными движениями; обмундирование он носил командирское, времен начала войны. Алька определил его внешность, включая одежду, старинным словом "элегантный", которое его сверстники почему-то произносили с прононсом и стеснялись, произнеся. Старшина смотрел на Альку участливо - так высококлассные спортсмены смотрят на толстопятых старательных новичков.

- А вы фехтовальщик сами? - Алька ни с того ни с сего разгорелся улыбкой.

Старшина кивнул. Писарь вытаращился на него с удивлением и подобострастным восторгом, наверно, такое ему и в голову не приходило. "Ишь ты, морда-рожа, - злорадно подумал Алька. - Тебе бы к Лассунскому. Он бы тебя на каждом уроке вызывал для атмосферы: "Тургенев, к доске. Тургенев, расскажи нам, что такое демпинг. Не знаешь? Ишь ты какой упитанный! Ты, наверное, ешь сало с салом и, плотно пообедав, тут же принимаешься думать об ужине. Садись - думай о будущем... Аллегорий, перестань ржать..."

От старшины Алька вышел преображенным. Гимнастерка, брюки, шинель все было впору. Пилотку старшина надел Альке лихо набок, она так и застыла.

Алька шел, в меру выпятив грудь, слегка подав плечи вперед, тощий, но осанистый. Позвоночник, привыкший за последнее время к сутулости, ломило, дыхание от этого затруднялось.

- Старшина, посмотрите, Швейка-то как вышагивает! Ишь резвый. Ишь какой экстерьерный. - Эти слова произнес писарь Тургенев, высунувшийся в дверь.

Алька не обиделся - в писаревой интонации слышалось доброжелательство, даже гордость.

Так они менялись в спортивном зале. Из сопливых шкетов, пацанов, гопников превращались в людей, с которыми полагалось говорить вежливо и убедительно. Они приходили в спортивную школу кто в чем, но одинаково серые, упрятанные в скучную одежду, как в шелуху. Гимнастическая форма: белые майки, синие брюки с красным пояском и черные мягкие туфли - вдруг делала их движения строгими и свободными. В сознании возникало острое ощущение гордости, предчувствие новых возможностей и нового языка...

- Швейка, ты чего этаким павачом ходишь?

Алька обернулся. На него нахально глядел и ухмылялся ординарец командира роты Иван - пилотка лепешкой, шея отсуютвует.

- Не Швейка - Швейк, - сказал Алька.

- Усвою. - Ординарец оглядел его со всех сторон. - Павач, между прочим, павлин. Интересное слово... Я тебя жду. Комроты велел отвести тебя к сержанту Елескину. Смотри ты, автомат тебе выдали натурально и запасную диску...

- Диск, - поправил Алька.

- Усвою. Стрелять-то умеешь?

Алька покраснел.

- Идем к сержанту Елескину - он к педагогике слабость имеет.

За спиной у Альки висел вещмешок, в мешке котелок луженый, крашенный поверху зеленой краской, и ложка - большая деревянная, вырезанная в Хохломе из мягкой липовой чурочки.

- Сержант Елескин, принимай стюдента, - сказал ординарец. Башковитый стюдент.

Сержанту Елескину было за двадцать, он сидел, прислонясь к рассохшейся бочке, играл на балалайке "Светит месяц". Телосложение он имел бурлацкое, с тяжелой сутулостью, которая возникает не от возраста, не от согбенности перед жизнью, но от тяжести размашистых плеч, глаза голубые, с пристальным любопытством, такие глаза редко лукавят, но всегда немножко подсмеиваются. Оказалось, сержант Елескин не командует никаким подразделением, даже самым маленьким.