Ольга Клюкина - Эсфирь, а по-персидски - звезда Страница 57

- Но... что же он говорил обо мне? - глуповато спросил Зефар, потому что не помнил, чтобы он от души разговаривал с кем-нибудь из своих учеников и переводчиков, так как обычно был слишком углублен в свои мысли.

- Я запомнил такой совет: собирать книги не трудно - нужно уметь их просматривать, - улыбнулся Талмон, кивая в сторону ещё более смутившегося Салмея. - Но просматривать книги тоже не трудно - нужно уметь читать книги. Читать книги тоже вовсе не трудно - сложнее уметь запомнить написанное. Уметь запомнить действительно трудно, но уметь применить их на деле - вот что самое трудное! О, теперь я часто повторяю своим детям эти замечательные слова.

- Да, похоже, я мог говорить это, - согласился Зефар.

Наконец, Ииудеи расселись за столом и приступили к своей праздничной трапезе.

В центре стола стояло красивое серебряное блюдо, на котором лежало несколько тонких пресных хлебца и несколько салфеток. И так как все за столом смотрели не на ароматно дымящиеся кушания, а именно на это блюдо, Зефар тоже пригляделся к нему внимательнее. На тонких хлебцах, которые хозяин назвал мацой, была разложена нехитрая, если не сказать - бедняцкая закуска - несколько куриных яиц и вареных картофелин, пучок зеленого лука, листья хрена и салата, и что-то ещё непонятное, по виду напоминающее красную глину. Салмей прочитал застольную молитву над кубком, полным вина, благословил кубок, передал его по кругу и только после этого все дружно принялись за еду, первым делом почему-то потянувшись за яйцами и зеленью.

- Это - марор, горькие травы, - сказал Талмон, перехватив удивленный взгляд Зефара. - Листья хрена и салата - мы съедаем их, как символ горечи рабства отцов наших. В семидесяти душах пришли когда-то они в Египет, а ныне народ наш сделался многочисленным, как звезды небесные.

Затем Талмон с осторожностью взял в руку тонкий хлебец с таким видом, как будто бы это была великая драгоценность, и пояснил Зефару:

- В этот вечер мы всегда едим только пресный хлеб в память о том, с какой великой поспешностью вышел когда-то наш народ из земли египетской. Ведь всем тогда пришлось взять с собой тесто прежде, чем оно скисло, и нести его на плечах в квашнях, завязанных в ткани.

Зефар почувствовал, каку него внезапно защипало в глазах. Подумать только, оказывается, все эти люди не просто весело трапезничали, а словно бы разговаривали за столом со своими невидимыми предками, как он и сам часто беседовал с мудрецами, которых давно уже не было на земле, через свои любимые книги!

Неужели никого из этих людей, восседающих за тихой трапезой, скоро не останется в живых?

- Не нужно думать, что это - глина, - улыбнулся хозяин стола, продолжая внимательно наблюдать за Зефаром и увидев, как тот неожиданно сморщил нос. - О, нет, это вкусно - это перемолотые вместе яблоки, груши и орехи, смоченные красным вином. Мы называем это блюдо - харосет, и всегда едим на пасху в память о наших предках, которых когда-то заставляли делать в Египте кипричи из красной глины. Мы и по сей день, каждый год скорбим о горькой участи отцов наших и всех детей Авраама, Исаака и Иакова.

- Не просто... не так просто понять вас, - пробормотал Зефар.

- О, да, это так, - согласился спокойно Талмон. - У нас имеется триста шестьдесят пять повелений по числу дней в году, и двести сорок восемь запретов по числу костей в каждом человеке, которые помнят все благоверные иудеи, но навряд ли их сможет запомнить чужой.

- Мне пора идти, я благодарен всем за гостеприимство, - не выдержал Зефар и встал из-за стола. Он и впрямь вполне уже пришел в себя, и мог дойти до дворцовой площади, к своему дому. Никто не посмел задерживать такого важного, занятого человека, каким считался в Сузах Зефар, главный писец царских указов.

- Не к добру нам эта пасха, - лишь еле слышно проговорил самый старый участник трапезы в доме Талмона, древний Харим, когда за нежданным гостем затворилась дверь. Он один не хлопотал перед больным, потому что был уже так стар, что к праздничтому столу сыновья уже несколько лет выносили его на руках.

- Не было ещё на моей памяти пасхи, чтобы в такой день в дом притаскивали с улицы больного, да ещё из иноверцев, и сажали за общий стол, - бормотал тихо Харим. - Не к добру это, помяните мое слово, а если я не доживу до конца года, то и без меня убедитесь. Такое либо к великой засухе, либо к войне бывает, и скоро нам будет не до праздников.

...А Зефар к своему удивлению все же заснул этой ночью, но ему приснился странный сон.

Он увидел во сне своего покойного друга времен ученичества, Сиена, о котором не вспоминал многие годы - теперь же они вместе шли по узкой улочке, какие встречаются на окраинах в Сузах, но все же по незнакомой. Была вроде бы не ночь, но все-таки и не день, и дома вокруг были как будто бы похожи на городские, но все же другие, и среди них почему-то заметно возвышался дом Зефара, перенесенный из-за дворцовых стен в это странное место.

- Вот царский дом - здесь я служу, и здесь я самый главный, похвалился Зефар.

В прежние времена они только и делали, что хвалились с Сиеном друг перед другом всем, что только попадалось им в руки - перьями, книгами, ремнями, сумками. - Видишь, как я возвысился? Теперь я стал главным писцом у царя. А ты где служишь, Сиен?

- А я давно уже служу в Царстве мертвых, - ответил школьный товарищ. Пошли вместе, нам с тобой по пути.

Какое-то время они прошли молча - но словно бы остались стоять на прежнем месте. Дома и не приближались, и не удалялись. Но, похоже, Сиена это нисколько не беспокоило, и он даже еле слышно насвистывал, как всегда прежде это делал.

- Но где мы идем? Странное какое-то место - никого из людей не видно, зато над каждым домом как будто бы висит облако, ты тоже видишь? - спросил Зефар.

- Я-то давно вижу, неужто ты только сейчас разглядел? - похвастался в свою очередь Сиен. - Что тут непонятного? Людей нет, потому что все давно спят, ведь уже ночь наступила. Ты же и сам лег спать, разве не так? А облака - это их души.

- Души? Но прежде я никогда ничего такого не видел

- Эх, я вижу, ты так и остался, Зефар, таким же непонятливым, хоть тебя и назначили главным писцом, - присвистнул и весело рассмеялся Сиен, который теперь был жив, хотя и утонул когда-то давно, в отроческие годы, в горной реке. - Днем люди обычно много суетятся, много говорят, и только когда засыпают, их души и вся накопленная мудрость выходит наружу через поры их тел в виде сияния. Только ночью можно увидеть, кто и что из себя представляет на самом деле. Посмотри, над некоторыми домами сияние блестящее, как парча, и поднимается на большую высоту, а у других - как огонек тусклого светильника, толком и не разглядишь.

- Погоди, но как же так - ведь, получается, я сейчас тоже сплю в своем доме, ведь я же заснул - разве не так? - отчего-то испугался Зефар.

- Спишь, конечно, - согласился товарищ. - Но можешь увидеть свое сияние, вон оно, если, конечно, у тебя ещё хорошо видят глаза.

Зефар присмотрелся, прищурился - над царским домом, отведенном для архива и библиотеки, можно было различить достаточно сильное, но какое-то мутное свечение. Словно бы луч света силился, но никак не мог прорваться сквозь плотные облака никак не связанных месжду собой многочисленных строк из писем и царских указов, государственных документов и дворцовых счетов, преписанных его старательным почерком.

- Как же я сейчас вижу все это, если сейчас сплю в том доме? - снова настойчиво спросил Зефар.

Но школьный товарищ в ответ только беспечно расхохотался, и - исчез.

Зефар проснулся от боли в сердце и вдруг догадался, что скоро умрет. Но впервые его нисколько не опечалила эта мысль. Наоборот, ему захотелось как можно скорее оказаться в наполненном сиянием человеческих душ городе, где уже будет не до войны, и...

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ПОКРЫВАЛО АННЫ

...и не до праздников.

На следующий день после пасхи, в пятнадцатый день нисана, Мардохей Иудеянин стоял на воротах, думая о том, что завтра у всех иудеев снова праздник - перенесение первого снопа жатвы ячменя. И вообще получается, что жизнь людей, с которыми всегда пребывает Господь живой, на самом деле есть один праздничный круг, каждодневный праздник.

"А отцы наши на праздник кущей приносили семьдесят быков в жертву даже не за иудеев, чтобы они все тоже спаслись", - умилился Мардохей, и так далеко забрался в своих мыслях, что даже не обратил внимания на посыльного, который вышел из дворца и направился к садовым воротам.

Но незнакомый гонец сам остановился перед Мардохеем, с немалым интересом заглянул ему в лицо, и даже привстал на цыпочки, так как сам от природы был мал ростом, но зато очень юрок.

- Я слышал, что ты - иудей, - сказал гонец, потешив наконец-то свое любопытство. - Пока стоишь? Ну-ну, а ведь недолго ещё тут тебе придется стоять...

Мардохей подумал, что к нему явился очередной приспешник Амана и отвернулся - ему не хотелось сейчас нарушать праздничного душевного настроя.