Евгений Рудашевский - Ворон Страница 6

– Самец, взрослый. – Дядя остановился. – Хороший.

Приблизившись, Дима увидел на снегу новые следы – тут зверёк ходил в туалет.

– Почему самец?

– Видишь говёшки?

Дима невольно хохотнул, услышав от дяди такое слово.

– Чего ржёшь? Точно, что балбес. В следующий раз с Артёмычем пойдёшь, с ним будешь над говном ухахатываться.

– Прости. – Дима склонил голову, чтобы скрыть улыбку.

– Говёшки и моча чуть раздвинуты, видишь? Между ними – зазор. Вот. Значит, самец. У самочек они в одно место идут. И лапы у него круглые, а след – глубокий. Значит, взрослый. Нам такой и нужен. Понял?

– Да.

Весёлость улетучилась. Дима жадно слушал дядю. Чтение звериных следов казалось ему чуть ли не магической способностью.

– Пару лет походишь, настропалишься. Тут и без собаки можно, если умеешь по следу запомнить и поступь, и манеру ходьбы, и другие особенности зверька. Так среди всех набродов распознаешь именно его следы, а значит – проследишь до гнезда.

Когда лайка рванула вперёд, Дима от неожиданности замер. Потом, словно в забвении, помчался за ней. Зацепился лыжами за ветку и повалился в снег.

– Куда тебя! Не беги так! Собака, что ли? – грубо, но с улыбкой сказал дядя.

Тамга учуяла добычу. Её лай раздался где-то впереди, потом – сбоку, потом – позади. Николай Николаевич ждал.

– Гонит, – объяснил он племяннику. – Надо, чтобы на дерево загнала. Там он наш. Хуже, если в камни или бурелом. Или под корни. Тогда долго возиться.

– А не упустит? – затаённо спросил Дима.

Дядя не ответил.

Когда лай участился, стал перемежаться громким поскуливанием и сосредоточился в одном месте, где-то справа, Николай Николаевич всё так же без слов заскользил в этом направлении.

Дима с силой отталкивался лыжными палками. Его грудь онемела от тяжёлого сердцебиения. Только бы не ошибиться, не подвести дядю. Юноша готовился исполнять его поручения, весь напрягся до гула в ушах, старался ничего не упустить, не сглупить. Боялся, что по его вине соболь уйдёт, тогда дядя назовёт его беспробудным дураком, откажется брать на охоту и до конца промысла продержит в зимовье – на хозяйстве.

Николай Николаевич правильно сделал, что не допустил его до стрельбы в первый день. Дима бы точно растерялся, тут было не до ружья.

«Эх, надо было на кошках тренироваться».

Охотники подбежали к лиственнице, на которую лаяла Тамга. Зверька в кроне не было видно. Он затаился. Но прежде чем искать его, дядя обошёл ствол в нескольких метрах – высматривал отходные следы: соболь мог одурачить лайку и соскользнуть с веток вниз, убежать.

Отходных следов не было. Значит, он на дереве. Дядя поднял ружьё, отщёлкнул крышечки прицела. Ничего не увидел. Отправил Диму к дереву – нужно было стронуть соболя.

Юноша, чувствуя, как от волнения дрожат руки, выхватил топор. Ободрал кору и начал обухом бить по древесине.

Простучал ствол, замер.

Простучал ещё раз.

Тамга вдруг оживилась, закрутилась на месте, залилась визгливым лаем. Соболь стронулся! Но дядя не торопился стрелять. Ждал, пока тот успокоится на видном месте. В суете можно было повредить шкурку или вовсе промазать.

– Что там? – прошептал Дима.

Из-под ствола он не видел, что происходит в кроне.

– Молчи! – бросил ему дядя.

Соболь не успокоился. Пошёл верхом, перепрыгнул на соседнее дерево. Тамга, не опуская головы, дёрнулась за ним. Началось открытое преследование. О следах на снегу можно было забыть. Главное – не упустить соболя из виду.

Теперь и Дима разглядел в ветвях тёмненького подвижного зверька. Он бежал прочь от собачьего лая. Взвивался по стволу, торопился по веткам, прыгал на другую ель – отряхивал с её лап снежную пыль. Замирал, потом вновь бежал. Охотники и лайка не отставали.

Дима даже не смотрел, в какую сторону они идут, какие места проходят. Шёл задрав голову. Оступался, ударялся о ветки. Для него, как и для Тамги, сейчас не существовало ничего, кроме верхушек деревьев.

Зверёк подолгу готовился к дальним прыжкам. Знал, что, упав, сразу попадёт в зубы к лайке. Дима напряжённо следил за его движениями, переживал, потеряв соболя из виду. Николай Николаевич был спокоен. Знал, что не упустит добычу.

Соболь перескочил на сухостой и полностью открылся. Тут хвоя не могла его укутать. Дима увидел, что он чем-то похож на кошку. Пушистый, красивый; чуть наклонил голову, рассматривал преследователей. Его круглые мягкие ушки хорошо выделялись на фоне посеребрённого неба. Грохнул выстрел – словно вздёрнулся лист жести.

Дима вздрогнул от неожиданности.

Звонкое, сухое эхо выстрела.

Зверёк тряпичным комом полетел вниз. Ударился о голые ветки, перевернулся и юркнул в снег.

– Headshot, – неуверенно прошептал юноша.

– Фу! – закричал Николай Николаевич.

Тамга подскочила к соболю и хотела прихватить его зубами.

– Фу!

Дядя подбежал, оттолкнул собаку. Достал обмякшего зверька. Осмотрел его и, довольный выстрелом, привязал снаружи к рюкзаку.

– Считай промысел открытым, – бросил он племяннику.

Дима стоял на месте. Не шевелился. Удивлялся, что совсем не чувствует радости. Наконец увидел охоту – от первого следа до последнего выстрела, но восторг отчего-то не пришёл, азарт притупился. Казалось, что его обманули. Будто должно было произойти что-то ещё, а всё ограничилось сухой последовательностью: выстрелил, подобрал, приторочил и пошёл дальше.

Поразмыслив, решил, что всё случилось чересчур стремительно. Он просто не успел прочувствовать момент. Ощущения явно будут другими, когда он сам добудет зверька. К тому же он отчётливо понял, что ему предстоит многому научиться у дяди. Должно быть, всё это вместе огорошило Диму. Размыслив так, он ободрился, пошёл вслед за удалявшимся дядей.

Повторились поиски следов.

Юноша неотрывно смотрел на тушку подстреленного соболя. Она болталась на рюкзаке Николая Николаевича, словно уже превратившись в меховой хвостик на соболиной шапке. Оскаленная мордочка. Игрушечные глазки. Игрушечный нос. Не верится, что этот зверёк был живым.

Сделали небольшой привал. Сложили костёр, подкинули к нему две замёрзшие банки тушёнки.

Дима коптил на огне кусок хлеба и слушал дядю.

– Если стреляешь дробью, стреляй аккуратно. Можешь весь мех продырявить. Лучше встать так, чтобы ветка или ствол прикрыли тушку. Понимаешь?

Дима кивнул.

– Встань так, чтобы видеть только голову. Тогда и стреляй. Голову пробьёшь, а мех не тронешь – остальная дробь угодит в дерево. И не торопись. Смотри, чтоб он там на ветках не застрял, потом не доберёшься.

– А когда ты убил своего первого соболя? – невпопад спросил Дима.

– Не убил, а добыл, – только и ответил Николай Николаевич.

До вечера Тамга ещё несколько раз брала след, даже облаяла лиственницу, но соболь охотникам больше не попадался.

К зимовью возвращались молча. Дима шёл понуро. Своё настроение объяснил себе усталостью от долгих переходов и тем, что сегодняшняя охота принесла им лишь одного зверька. Правда, дядя сказал, что случаются и вовсе пустые выходы, а больше трёхчетырёх соболей никто не отстреливает даже в удачные дни.

– Мясо-то поклевали. – Вечером Артёмыч встретил их на пороге дома. Они с Витей вернулись чуть раньше.

– Кто? – удивился Николай Николаевич.

– Ясно кто. Ворон. Говорил же!

– Может, и не тот ворон. – В дверях появился Витя.

– Тот, тот!

– Какая разница, тот или не тот?

– Такая разница, что надо было его сразу стрелять! – настаивал Артёмыч. – А теперь поди поймай. Знает, когда приходить, вечером не сунется…

– Ладно, чего встали, – отмахнулся Николай Николаевич. – Дайте пройти.

Зайдя в дом, Дима сбросил рюкзак и сразу повалился на раскладушку. Он уже давно так не уставал.

Долго полежать ему не дали. Нужно было хозяйничать по дому. Юношу опять послали за чистым снегом. Он не противился. Это было лучше, чем колоть дрова.

Пока Артёмыч готовил ужин, Николай Николаевич успел стянуть с соболя шкурку. Показал её племяннику. Дима, оправившийся от недавней хандры, с улыбкой погладил мех. Дядя назвал его добротным – выходным, то есть с густой тёмной шёрсткой. Такие ценятся больше всего. Дима приложил его к щеке, наслаждаясь мягким теплом.

– Ладно тебе, – рассмеялся Николай Николаевич. – Ещё, глядишь, нацепишь вместо шапки.

Его смеху вторили Артёмыч и Витя. У них добычи пока что не было, но капканов они поставили много и надеялись, что те вскоре заговорят тихим клацаньем. В ближайшие дни нужно было поставить ещё не меньше пятидесяти.

Забрав у Димы шкурку, Николай Николаевич вывернул её мездрой[9] наружу, натянул на деревянную распорку и вывесил сушиться на верёвке в углу. Там же висела бледная тушка соболя, её наметили на приманку. Сейчас зверёк, раздетый от меха, был худым, невзрачным, чем-то похожим на кошку-сфинкса. И не скажешь, что соболь.

Растопленная печь согрела дом. Снаружи изредка высвистывал ветер, но больше томилась тишина. Зима сковала жизнь, город вспоминался далёким и ненастоящим.