Евгений Пермяк - Бабушкины кружева (сборник) Страница 7

На чужой на стороне...

И так минут на десять без передышки насбирывает-наговаривает Шоша все, что ему приходит в голову.

Настя уже встала, затопила печь. Из кухни пахнет блинами. Это распространенное старожильское блюдо подается не только на масленой неделе. Настя успела дважды забежать к Шоше. Один раз - с блином, а другой - просто так, дернуть его за ухо.

Что будет дальше? Как повернется эта новая встреча Шоши и Насти, я не мог тогда представить себе даже приблизительно. И мне так не хотелось уезжать в далекое село Ключи: я боялся, что без меня случится непоправимое, хотя мое присутствие в доме Мокшаровых, наверно, ничего бы не изменило.

Пробыл я в отъезде более десяти дней и вернулся накануне рождества.

Рождество в Заозерке едва ли даже отдаленно можно было назвать церковным праздником. И не только потому, что самая ближняя церковь отстояла в сорока километрах и поп здесь бывал раз в году по сухой дороге, в теплые дни.

В моей памяти заозерское рождество сохранилось хмельным зимним праздником живота, праздником еды и гулянок. Здесь даже не славили Христа. Холодно. Да и не знали слов прославления дня рождения своего бога. Да и откуда их знать? Даже Мокшариха, старая женщина, молилась без канонических молитв, выдумывая их сама, как Шоша выдумывал песни. Она молилась просто: "Господи Иисусе Христе и пресвятая богородица, пошлите свою благодать..." и далее следовало, кому и какая испрашивалась благодать... Себе, Насте, пашне, занедужившей корове или овце.

С богом отношения у заозерцев были простые, деловые, даже, я бы сказал, с языческими пережитками. Зять Мокшарихи Степан прямо сказал ей, когда подохла стельная корова:

- Так какого же лешего твой Микола смотрит? Мало ты ему масла в лампадке сожгла? На кой ляд его в большой горнице держать? Перевесь на куфню.

Вернулся я еще засветло. В печке досиживали последние пироги.

- Не едим, не пьем, сумерничаем, - сообщила Настя, проводя меня в горницу. - Звезду ждем. Садись с нами. Сбочку. Я - в середочку, промежду вас. Так-то теплее. Шошка-то уж напробовался и баранины и телятины. Шерстобиты - они без поста живут. Садись, - еще раз пригласила Настя, - да обоими, пока не поздно. Утресь, может, Двоедановы приедут. Шошка-то уж всласть наревелся. Всю кофту мне горючими слезами просолонил.

Я подсел на сундук вместе с Настей и Шошей у горячо натопленной печи. Подсел и спросил:

- Зачем ты так, Настя? Если не любишь его, так хоть не тирань...

- А кого мне тиранить, если не его, - ответила Настя. - Увезут вот к Двоедановым, тогда уж поздно будет. Сама в тиранство попаду... У меня, может, и остается только два дня жизни.

Шоша громко вздохнул. На это Настя громко расхохоталась.

- Да не вздыхай ты, не вздыхай... Неужто я брошу тебя? С собой возьму. В мешок покладу вместе со струной. Как затоскую, выну тебя из мешка да велю тебе потуже струну натянуть, да попеть, поиграть, пожалеть меня, бедную. Так и проживем, промаемся - я за Косой Саженью замужем, а ты в мешке.

- Глупости это все, Настя... Смешки, - тихо сказал Шоша.

- А что поделаешь, коли умностей нет? Я ведь девка. Мне думать не дадено. Ты думай...

- А я как думать могу?.. Не свезешь же тебя в нашу Калужскую...

А Настя ему:

- Да зачем же так далеко? Овин-то ближе. Сгреб бы в охапку, когда мать спит, да и была такова... А там бы видно было...

- Нехорошо так, Настя, - оговорил ее Шоша. - Зачем такие слова?

- А какие тебе надо слова? Не ворковать же, как ты, когда волки пасть разевают... Ам! И нет меня! - крикнула Настя так, что Шоша вздрогнул и этим вызвал новый раскатистый смех Насти.

Тут я вмешался опять:

- В самом деле нескладно, Настенька, как-то это все. Очень нескладно.

А она на это:

- Да уж какой там склад! Горе чистое! Девка у него на шее висит, нянчится с ним, как с малым дитем, а он как солома на ветру... Не выкрадать же мне его сонным да не умыкать за тридевять земель. Еще проснуться может да, чего доброго, рев подымет... Недаром у него имя-то даже девичье - Шоша! Так меня маленькую мать звала. То ли дело... Семен! Кузьма! Сидор! Даже моей Косой Версте настоящее мужичье имя дадено - Трофим!

Я слушал и не понимал, чего ради так разговаривает с Шошей Настя, откуда в ее речи, всегда такой мягкой, приветливой, даже напевной, появилась развязность видавшей виды солдатки... И почему она так разговаривала только с Шошей? Что это? Желание посмеяться над тихим парнем, самородным песельником, любящим ее возвышенно, нежно и, может быть, давно, с той памятной зимы, когда он, рано осиротевший, появился впервые у Мокшаровых совсем мальчиком? Может быть, он поверил тогда Степаниде, которая подвела к нему худенькую девочку Настю и сказала: "Вот тебе, шерстобит, невеста. Будешь с ней шерсть бить, воду пить, горе мыкать..."

Эти слова отлично помнил и пересказывал мне Шоша. Он вспоминал, как дед, не утруждая его работой, - давал вволю поиграть в нехитрые игры деревенских детей.

- Маленькая Настя была тогда матерью, - рассказывал мне Шоша, - а я, уж большой, годов двенадцати, был ее сыном. Она то и дело уезжала на базар и запирала меня одного под столом. "Сиди, Шоша, жди меня. Кошку молочком напои, двери не открывай. Огня не задувай. Приеду с базара - гостинцев привезу. Леденцов, пряников..." И я ждал ее под столом. Потом она приезжала. Начинала расспрашивать, не приходил ли кто, не задувал ли я огня, напоил ли кошку молоком. А я говорил ей: "Все сделал, мамонька, как ты наказывала". Тогда она принималась меня угощать. Целовать, миловать, спать укладывать: "Баю-баюшки-баю, Шоше песенку спою. Спи, глазок, спи, другой. Спи, мой голубь дорогой". И я клал голову на Настины колени. Тогда я страсть как любил эту игру в "мать и сына". Потому что у меня почти что не было матери. Я не помню ее...

Зная все это, я спрашиваю себя: "А может быть, Настя хочет разбудить в Шоше ту большую любовь, от которой обезумеет не только она, Настя, но и остолбенеет Мокшариха? Ведь недаром же Настя восторгалась, как Степан, муж старшей сестры, ревновал ее до безумия. До разгрома посуды, до битья стекол. А она, без края любя его, подзадоривала: "Лучше удавлюся, да мужику не покорюся. Люби, какая я есть, песельница да плясунья!" И пойдет, пойдет плясать-наговаривать:

Эх, мил, мой мил,

Ревновал, любил.

Все горшки прибил,

А меня - забыл...

Не бил, не честил,

На божничку посадил,

Низко кланялся,

Горько каялся.

На божничке я сижу

И на милого гляжу:

- Молись на жену

Свою сужену...

А не то я соскочу,

Наповал защекочу,

Замилую, зацелую

Ненаглядного...

"Может быть, младшая сестра, - думал я, - походит чем-то на старшую и хочет вызвать ревность Шоши?"

Нелепо на самом деле было предполагать, будто Трофим Косая Верста, кривобокий, тонкий и длинный, урожденный, как говорит молва, из пятна в пятно в старого урядника, мог нравиться Насте. Неужели она могла быть безразлична к приезду Двоедановых? О чем думала она? На что надеялась эта далеко не легкомысленная девушка?

Мне даже временами казалось: ничуть не противодействуя сватовству, она будто ждала его. В первый день рождества Настя по нескольку раз меняла свои наряды и, выбегая к нам, советовалась, в чем лучше показаться гостям.

Наверно, я несколько преувеличиваю... но, право же, в эти годы, в этих местах я не видал более грациозной девушки. Говорят, что Мокшариха была такой же поджарой и тонкокостной, "бросовой" девкой. И это будто бы мешало ей выйти замуж. Парни заглядывались, а отцы и матери отговаривали: "Куда такая? Калачом убьется, в квашне утонет"... Между тем красавец изо всей округи Мокшаров высмотрел Стешу на чьей-то свадьбе и не стал спрашиваться у отца-матери. Спросил только у нее: "Люб ли я тебе?" И когда та, уносимая им в степь, сказала: "Зачем пустые слова?" - Мокшаров нес ее верст пять, до дядиной заимки. А оттуда - к попу. Ну, а потом покричали отец с матерью, отлупили для порядка сына вожжами, а сношку ласково ввели в дом, да еще пожалели, что такая куколка такого дуботола в мужья выбрала. "За это его и вожжами бил, - оправдывался свекор и тут же подарил Стеше три с половиной аршина синего сукна и связку им самим битых лис. - Потому как нельзя тебе при такой басе в овчине ходить. Понимать надо".

И Шоша не мог не полюбить это повторение Мокшарихи. Он и Настя как бы родились один для другого и дополняли друг друга. Глядя на них, можно было поверить в невероятное - в судьбу, в рок, в "планиду", как здесь говорили.

Про них вполне можно было сказать, что они, красивые порознь, вместе были еще краше.

К чему же такое нелепое коверкание счастья, которое так очевидно? Даже было противно думать об этом. Но думай не думай, а события развертывались. И от них нельзя было уйти и мне, расквартированному в этом доме. И я участвовал в этих событиях.

Двоедановы приехали на другой день. Приехали на трех парах, запряженных гусем. Приехали сам-сем: старик Двоеданов, Косая Верста, усыновленный немой работник с Дарьей, рыжий Боровок Яшка с Феклушей да еще двоедановская сестра Лукерья. Она, видимо, в качестве кандидата в посаженые матери со стороны жениха.