Борис Привалов - Петрушка — душа скоморошья Страница 8

Услышав такие ладные слова от неприметного отрока, пузатый старец онемел.

А Петруха, знай своё дело, дальше языком мелет:

— Было мне, отец, видение, что откроется вскорости в сей святой обители чудо чудное, диво дивное… Расступятся леса и болота, станет среди них храм золотой, засверкает на всю землю, словно звезда вечерняя…

Петруха мог болтать в том же духе сколько угодно: он просто пересказывал одну из былин, которые часто слышал от гусляров.

Но пузатый, выпучив глаза, смотрел на шустрого мальца и, наконец, изумлённо молвил:

— Не иначе, сошла на тебя, чадо моё, благодать господня!

Петруха понял: лучшего момента, для того чтобы попросить лёгкую работу, не представится. И произнёс всё тем же сладеньким, елейным, самому себе противным голоском:

— Мне бы в обители пожить, чуда этого дождаться… Помоги, святой отец, с голода не умереть, от мороза не окаменеть…

— В конюшню работать пойдёшь, — подумав, сказал старец.

— Не справлюсь я… — всхлипнул Петруха. — Сызмальства лошадей боюсь.

Пузатый снова задумался.

— Разве на мельницу тебя определить?

— Как шум жерновов заслышу, со мной корчи делаются! — ещё жалостливее проговорил Петруха. — Не дожить мне там до чуда чудного, дива дивного…

— К хлебенному старцу пойдёшь, — ещё раз крепко подумав, изрёк пузатый. — Скажешь — поваренный тебя послал.

Петруха истово поклонился и, блеснув вслед пузатому хитрым глазом, пробормотал:

— Таких пузатых мудрецов, видно, не жнут, не сеют, они сами вырастают!

Хлебенный старец — маленький, коренастый, безбородый — сразу нашёл Петрухе дело: таскать горячие хлеба из пекарни в кладовую клеть.

Старец был занятный — ни минуты не мог на месте усидеть. То бежит муку принимать с мельницы, то в пекарне тесто пробует, то хлеба пересчитывает, то муку пересыпает, то мешки проверяет, не пожевали ли их мыши.

Крутится, вертится, вдруг спохватится:

— Ах, о душе подумать надобно, в божий храм пойти, помолиться… Эй, Петрушка, куда дрова поволок! Не в кухню, а в пекарню! Да беги к житенному старцу, скажи, чтоб зерно на мельницу давал свежее… Эй, Федот, смотри, чтоб старая печь была к заутрене переложена! Эй, Васька, опять жар из печки упустил! Смотри, из трубы борода тянется да колечки!..

Покричит, покричит, потом съест кусок пирога, запьёт квасом и вздохнёт:

— Ах, о душе подумать надобно, в божий храм пой…

Но тут старец увидит в своих владениях какой-нибудь неполадок и опять кричит:

— Николка! Что ноги волочишь, как немощь убогая? Смотри у меня!.. Эй, Васька, иди обоз выгружай! Мучицу присмотри, не привезли ли гречневую… Эй, Петрушка, тащи хлеба в трапезную! Эй… Эй… Эй…

И снова: поди, подай, принеси, мука овсяная, аржаная, пшеничная…

А через час-другой снова вздох:

— Ох, о душе подумать надобно…

Неделю Петруха послужил у хлебенного старца, отогрелся, отъелся. Служба лёгкая, сытная, но скучная.

Проведал Петруха, что скоро обоз из монастыря повезёт государевы подати в стольный град — Москву белокаменную. Попасть бы в обоз — большую часть пути до боярина Безобразова можно на монастырских лошадях проехать. Гоже! Но как в обозные попасть? Если сидеть при хлебенном старце, век будешь хлеба, пироги да калачи из пекарни к монахам таскать.

У самой монастырской стены жил усатый молчаливый богомаз — иконы расписывал. Петруха повадился к нему бегать от своего хлебенного старца.

Нравилось Петрухе, как богомаз работает. Пахло в избе лаком да красками, деревом тёплым, струганным. Со всех сторон задумчивые лики глядели на Петруху-скомороха.

Помогал Петруха богомазу — краски тёр, кисти мыл, яичные желтки разводил в котле, доски олифил для икон, смолу какую-то кипятил.

Тот самый пузатый поваренный старец, которому Петруха о видении рассказывал, зашёл как-то к богомазу в избушку. Петруха доску для иконы готовил — олифой протирал.

— Ты что ж, отрок, здесь ныне служишь?

— И у хлебенного тоже, святой отец, — смиренно ответил Петруха. — Замолвили бы за меня слово перед хлебенным, а я тут останусь. Мне чуда чудного, дива дивного ждать нужно. Здесь благолепие, не то что в пекарне.

— Помощник мне зело нужен, — сказал богомаз. — Работы много, один не управляюсь.

— Благословляю тебя, чадо моё! — пробурчал пузатый, перекрестил Петруху.

И с тех пор он поселился при богомазе.

Новое место было ещё тем сподручнее, что, кроме молчаливого богомаза и Петрухи, никого в избе больше не было. Наконец-то Петруха мог спать спокойно, не бояться за свой пояс. Три слюдяных оконца освещали избу днём. Вечером зажигали свечи или сразу три лучины в тяжёлом литом святце: писание икон требовало много света.

Богомаз всё больше молчал или напевал про себя псалмы. Указывал, что́ Петрухе делать надо, жестами или кистью. Ни разу Петруха не ошибся — понимал всё с лёту. По нраву пришёлся старику смышлёный подросток.

Самым примечательным во внешности богомаза были усы. Белые, едва тронутые желтизной, они лохматились, как два пучка соломы.

Петруха с трудом удерживался, чтобы не подёргать их, не проверить: приклеены, может? Ну солома, да и только!

Монастырскую богомазню знали во всём воеводстве.

То и дело приезжали в монастырь посланцы из городов и сёл, заказов на иконы было множество.

Тонкая кисть богомаза работала без устали.

А неделю спустя после переселения Петрухи пришли к богомазу два старца с посохами, в высоких шапках-клобука́х.

Художник, который обычно даже не поворачивался в сторону вошедших, на этот раз вскочил, поклонился. Петрухе кистью пригрозил: нишкни, мол.

«Видно, ихние монастырские воеводы», — с любопытством рассматривая дебелых старцев, подумал Петруха.

Не обращая внимания на служку, старцы осмотрели сохнущие и готовые уже иконы, сказали художнику несколько одобрительных слов.

Потом тихо заговорили меж собой, а богомаз только послушно кланялся, и его соломенные усы шевелились, как живые.

Из разговора Петруха понял, что нужно писать чудотворную икону, что деньги за неё монастырю уже уплачены и что работа спешная.

— Тем же храмом ещё десять досок заказаны, — напомнил один из старцев.

После ухода старцев служка принёс художнику кувшин с чем-то белым — видимо, краской особенной.

Петруха ночью проснулся воды испить, поднял крышку кувшинную, заглянул внутрь да чуть не вскрикнул, — хорошо ещё, что сам себе рот ладонью закрыл: краска светилась. Кувшин внутри горел, словно в него запихнули солнечный луч.

Похлебал Петруха водицы, улёгся на лавку, думать стал: с чего это краска так светится?

Думал-думал, ничего не удумал.

Вспомнил рассказ Потихони про то, как какие-то скоморохи маски себе самоцветной краской размалёвывали. Днём ничем не приметна она. А вечером сверкает вся. Скоморохи надевали на себя маски светящиеся, плясали, пели. А попы их чертями обзывали.

— Вот тебе и чудо чудное, диво дивное… — пробормотал Петруха, перевернулся на другой бок и заснул.

…Действительно, чудо чудное готовилось в скромной избушке богомаза.

На этот раз художник не доверил Петрухе обычную работу: сам смешал краски.

Петруха внимательно следил за руками художника, — что куда он сыплет, что с чем смешивает.

— Я буду большую икону писать, — сказал богомаз, расправив усы, — а ты заготовь десять досок для икон средних. У нас тут есть один инок, писать красками обучен. Придёт помогать.

Тут-то и родился в Петрухиной голове отчаянный план.

«А что, ежели вместо одного чуда сделать десять?» — решил он и даже глаза закрыл, чтоб случайно не увидел в них богомаз тайных Петрухиных мыслей.

На следующий день работа закипела. Художник писал большую икону.

Инок, редкозубый и тщедушный монашек, малевал одновременно десять средних икон.

Сначала он накладывал фон, оставляя пустое место для будущих ликов, затем рисовал светлые кружочки нимбов над головами, потом выводил сразу десять пар глаз.

С восторгом смотрел Петруха на изготовление «святых» изображений.

Под вечер инок послал мальца к трапезному старцу:

— Хлопот полон рот, а есть нечего… Пусть братину браги пришлёт.

К удивлению Петрухи, привыкшему, что трапезный не зря почитался у монастырской братии первейшим скупцом на свете, вино и многие другие припасы для богомазов были выданы немедля.

— Едва руки не отвалились, — вываливая на лавку гору снеди, сказал Петруха.

Вид братины, наполненной брагой, вызвал радостные клики инока:

— Возрадуемся, братья! Изопьём!..

Начался пир.

Богомазы быстро захмелели, пытались петь песни, но чуть не подрались: каждому казалось, что другой поёт неправильно. Потом все начали клевать носом.

В конце концов инок не мог даже забраться на печь и, бормоча: «На полу спать сраму нет», притулился к стопке чистых дощечек.