Ванечка и любовь - Микита Франко Страница 8

- С чего вы взяли?

Он усмехнулся:

- Это все знают. А зачем им ещё дети?

- А вам зачем?

- В смысле? Я ж нормальный.

Я не знал, что и думать. Смогу ли я вовремя почувствовать, что превращаюсь в гея, если они действительно таким меня делают? И как они это делают? Я ведь ничего не замечаю. Может, они как цыгане? Банзай рассказывал, что цыгане так хорошо владеют гипнозом, что человек сам готов им отдать все свои драгоценности и не заметить.

И что мне теперь делать, когда я знаю, что меня превращают в гея? Возвращаться в детдом?

Мне почему-то вспомнились вкус манной каши с комочками, которую там подавали каждое утро, и скрипучая кровать с железными прутьями. Я увидел белую кафельную стену туалета для мальчиков, в которую вжимают лицом, когда бьют, и почувствовал холодок на затылке.

Уверенно повторил:

- Слава не гей. Они просто родственники.

ВДВшник откинулся на стул и даже отодвинулся от меня – будто сказал: «Иди. Разговор окончен».

Я поднялся и пошёл к двери.

Пацаны за это время сделали двадцать стрелялок из бутылок, но играть мне уже ни во что не хотелось. Я пошёл домой, вежливо попрощавшись с папой ВДВ-шником и мамой-прокурором.

Вечером, сидя на полу в нашей с Мики комнате, украдкой разглядывал его, пока он что-то писал в блокнот, и думал: если в этой семье детей превращают в гомиков, то Мики уже должен быть «того». Может ли он быть гомиком?

Я оглядел стены на его половине комнаты: одни мужики в обтянутых штанишках…

Чтобы зря не гадать, решил спросить прямо.

- Мики?

- Что? – не отвлекаясь от писанины, спросил он.

- А ты гомик?

Он поднял на меня глаза. Усмехнулся:

- С чего такие личные вопросы?

Ну, всё понятно. Чтобы сказать нет, достаточно просто сказать: «Нет». Всё остальное нагромождение слов – это «Да».

Кажется, я в ловушке.

[5]

Последний раз я плакал по-настоящему в шесть лет.

Тогда из детского дома уволилась добрая воспитательница, но дело даже не в этом. Та, воспитательница, тётя Ксана, угощала меня шоколадными конфетами и говорила, что я очень умный. Благодаря Ксане я научился считать ещё до того, как пошёл в школу: когда мы обедали или ужинали в столовой, она перекладывала хлеб из одной тарелки в другую и спрашивала нас: - Если я переложу в эту тарелку два куска хлеба, то сколько здесь получится кусков?

Я считал их пальцами и отвечал:

- Пять!

А кроме меня больше никто не отвечал. Никому не было интересно, да и мне не особо, но Ксана была красивой и вкусно пахла, так что мне хотелось ей отвечать.

Она трепала меня по волосам и говорила:

- Молодец, Ванечка, ты очень умный. Наверное, когда вырастешь, станешь учёным.

Ксана рассказывала нам, что, когда люди становятся взрослыми и заканчивают школу, они могут поступить в университет и получить какую угодно профессию, если будут хорошо учиться. И вообще, если как следует постараться, то можно стать кем захочешь. Она говорила, что вокруг нас простилается огромный мир, в котором можно жить где угодно, ведь на планете больше двухсот стран и шесть материков, и места хватит для всех, и все люди равны, и все люди добрые. Я ей верил.

А потом она решила взять себе ребёнка из нашего детдома. Я умолял её забрать меня, ведь я будущий учёный и единственный из шестилеток, кто умел считать, но она взяла Катю из другой группы, хотя Катя считать не умела. Нянечка сказала мне, что всё из-за того, что я «непонятно кто»: у меня родители неизвестны, плохая наследственность и я больной, а у Кати «всё хорошо».

Ксана говорила, что мир такой большой и добрый, что места хватит для всех, что все люди равны, но она не говорила, что из детдома забирают детей только с «хорошей» историей.

Я сказал ей, что она предательница, а потом проплакал всю ночь, спрятав голову под подушкой. После этого Ксана уволилась, а я больше никогда не плакал всерьёз.

На место Ксаны пришла воспитательница, которая всегда говорила правду. Она говорила, что, когда мы вырастем, половина из нас сопьётся, треть попадет в тюрьму, остальные станут бездомными или покончат с собой. Она говорила, что мир большой, но для нас в нём нет места.

После этого случая я плакал только ради выгоды, или от страха, или от усталости, но по-настоящему – никогда. Оказывается, Лев это раскусил.

Недавно я стащил деньги у Зои Григорьевны. Стащил двести рублей – не знаю, как так получилось. Если я вижу, как что-то лежит без присмотра, мне хочется это украсть. У меня просто такая привычка: заметил что-то ценное – хватай и беги, пока кто-то не сделал это раньше тебя.

На уроке у Зои Григорьевны зазвонил мобильный и она вышла, чтобы ответить. Я заметил две купюры по сто рублей у неё на столе, прижатые учебником по нотной грамоте. В кармане у меня были свои пятьсот рублей – на карманные расходы, но я подумал: семьсот – это лучше, чем пятьсот, и стащил.

Тем же вечером, дома, раздался телефонный звонок. Звонили Славе. Он долго слушал кого-то на другом конце провода, только кивая и повторяя: - Хорошо… Хорошо… Я всё понял…

Затем они со Львом о чём-то долго разговаривали в своей спальне за закрытой дверью. Я догадался, что речь идёт обо мне, и почувствовал досаду: что за жлобство – жаловаться на человека из-за двухсот рублей?

Услышав скрип двери, я взял свой мобильный, развалился на кровати и сделал вид, что очень увлечён игрой.

Лев остановился на пороге нашей с Мики комнаты. Спросил:

- Ты не видел деньги Зои Григорьевны?

Я изобразил удивление:

- Какие деньги?

- Они лежали сегодня на столе в кабинете, потом пропали.

- Не, я не видел.

К моему удивлению, Льва этот ответ устроил. Он кивнул и ушёл.

Я понадеялся, что история с деньгами на этом закончится, и Зоя Григорьевна даже сможет поверить, что их стащил не я.

На следующий день решил, что нужно как можно быстрее их потратить, чтобы не осталось улик. Хотел купить самую дорогую шоколадку, какую только смогу найти, но, когда натягивал джинсы, заметил, что денег в кармане нет. Перепроверил несколько раз. Потом полез в шкаф, начал шарить по полкам – вдруг