Что такое антропология? - Эриксен Томас Хилланд Страница 15

В классической социальной антропологии примерно с 1920 по 1970 г. большинство специалистов проводили полевую работу в небольших общинах, часто в деревнях. Работа в поле обычно длилась от одного до двух лет. В идеальном случае антрополог жил в деревне, преимущественно устраиваясь в доме какой-нибудь семьи (или, как Малиновский, «поставив свою палатку в деревне») и быстро обрастая широкой сетью знакомств просто благодаря пребыванию там. Живя в деревне, невозможно не познакомиться со всеми, хочешь ты этого или нет. Антропологи сопровождали своих информантов в поле или на рыбную ловлю, на городской рынок, на религиозные церемонии, похороны и другие обряды перехода, проводили с ними вечера, обедали, овладевали языком настолько, что иногда даже понимали их шутки, и говорили с информантами обо всем на свете. Они делали записи и фотографии так часто, как было возможно. После окончания работы в поле антропологи владели огромным объемом данных, и даже если главный интерес состоял в изучении религии и ритуалов, считалось необходимым собрать также материал об экономике и родстве, поскольку тесная взаимосвязь всех институтов общества оставалась фундаментальным допущением классической антропологии.

И даже тогда было много исключений, не вписывающихся в эту несколько идеализированную картину. Многие антропологи (особенно в рамках французской традиции) нанимали помощников из местного населения, многие работали с переводчиками и предпочитали жить чуть более комфортно, чем позволяли деревенские условия. Тем не менее полевая работа в деревне давала и дает уникальную возможность глубже узнать сообщество и его культуру. Она позволяет антропологу свести знакомство с большим числом людей и основательно разобраться в специфике местных условий. Деревенская жизнь, как правило, однообразна, а кроме того, методологически неудовлетворительно принять участие, например, в церемонии похорон лишь однажды. Для всех, кого знает антрополог, эти конкретные похороны могут оказаться нетипичными.

Позже, т. е. приблизительно после 1970 г., нормой стали другие формы полевой работы (они существовали всегда, но прежде занимали маргинальное положение). Теперь стало скорее правилом, чем исключением, когда антропологи работают в сложных обществах, где поставленные задачи могут требовать полевой работы в городе или в нескольких местах и где не всегда можно поддерживать отношения с информантами долгое время и (или) общаться в течение целого дня. В современном обществе невозможно просто пойти вместе с кем-то работу, и далеко не каждый охотно пригласит антрополога к себе вечером посмотреть телевизор. Некоторые мои студенты в последние годы изучают интернет-пользователей, и их контакты с информантами ограничиваются преимущественно общением через Интернет или встречами в кафе. Естественно, они задают вопросы о работе, семейной жизни и отдыхе, но их возможность участия в этих сферах ограниченна. Антропологи, проводящие исследования среди мигрантских меньшинств в полиэтничных обществах, часто делают полевую работу в городах, где живут большинство мигрантов, и для входа в поле они часто используют организации, религиозные центры, школы и кафе. Число антропологов, которые никогда не были дома у своих информантов, увеличивается.

Цель этнографического исследования по-прежнему заключается в понимании локальных практик и представлений как частей целостного контекста, но масштабность и сложность современных обществ создают новые методологические проблемы. В сложных обществах антропологи меньше зависят от включенного наблюдения, чем в небольших общинах. Они неизбежно имеют дело, хотя и выборочно, с художественной литературой, СМИ, статистикой и историческими исследованиями, пытаясь таким образом компенсировать отсутствие непрерывного контакта с информантами. Исследователь сталкивается с постоянным риском, что информанты предпочтут пойти домой и побыть в одиночестве, или исчезнут посередине полевого исследования, или не придут на встречу, – и нет никакой уверенности, что антрополог получит доступ к их социальным сетям.

Главная проблема полевой работы в сложных обществах состоит в предотвращении фрагментации и деконтекстуализации материала. Фрагментация означает набор разрозненных, слабо связанных друг с другом данных; деконтекстуализированные данные представляют собой обрывки знания, которым недостает информации, необходимой для их увязывания с более общей перспективой. Для антрополога, решившего, к примеру, изучать национальную и этническую идентичность в полиэтничном Тринидаде, важно узнать, что садовник, работающий на муниципальные власти в маленьком городке, утверждает: он не станет возражать против брака своей дочери с мужчиной из другой этнической группы. Однако такая информация будет бесполезной, если у читателя нет других данных об этом человеке – о его возрасте, этнической принадлежности и прошлом его семьи, месте проживания, религиозных верованиях и практиках, а также (при наличии) о значимых индивидуальных идиосинкразиях (например, необычных политических симпатиях) или нетипичном личном опыте (вроде пребывания за границей), которые отличают его от большинства тринидадцев.

Независимо от того, работает ли антрополог в небольшом обществе или мегаполисе, этнографический метод требует контекстуализации и холистического подхода. Каждое значимое явление должно быть понято во всей полноте контекста, в котором оно существует, а исследователь должен указать на его связи с другими явлениями. Антропологическое исследование не является ни особенно капиталоемким, ни трудоемким. Это исследование недорогое, оно редко требует оборудования более сложного, чем собственно исследователь, поскольку, по мнению большинства социальных антропологов, человек – наиболее точный инструмент для изучения других людей. Нельзя сказать, что подобные исследования очень трудозатратны, хотя они могут быть довольно сложными, особенно на личностном уровне. Но все-таки большую часть времени в поле типичный этнограф просто разговаривает с людьми или ждет, пока появится подходящий информант.

Вместе с тем антропологическое исследование характеризуется высокой временной затратностью. Работа в поле, как правило, складывается из многократных попыток и ошибок, ожидания, непонимания, фрустрации и скуки, не говоря уже о том, что антрополог должен обязательно изучить вопрос несколько раз, чтобы удостовериться в предельной точности своих выводов. В антропологическом исследовании принято проводить различие между наблюдениями и вербальными данными, т. е. между тем, что люди делают, и тем, что они говорят. Антропологи не принимают утверждения людей на веру, они хотят увидеть, что те действительно делают. И это связано не с представлением о том, что люди в основной м ассе – отъявленные лжецы, а с тем, что утверждения и действия предоставляют качественно разные типы материала. Если спросить информанта, что тот делает в тех или иных обстоятельствах, информант даст какой-то ответ, но затем антрополог может обнаружить, что на самом-то деле он делает нечто совершенно иное. Бывает и так, что исследователь может понять, о чем говорит информант, только после того, как понаблюдает за его действиями.

Значение данных наблюдения едва ли можно переоценить. Слишком многие специалисты в области социальных наук полагают, что вербальная коммуникация посредством интервью или анкетного опроса обеспечивает короткий путь к пониманию жизненных миров людей. Однако не всегда возможно найти место для своего мнения на шкале, скажем, от «полностью согласен» до «полностью несогласен». Я, например, хотя и получил самое передовое образование в области социальных наук, всякий раз, когда мне звонит опросчик и спрашивает, где я последний раз видел какую-нибудь рекламу или как оцениваю будущее монархии по шкале от 1 до 5, обычно затрудняюсь с ответом. Суждения людей по сложным вопросам (например, о количестве мигрантов, допустимом в родной стране опрашиваемых) редко можно выразить одним словом (предлагаемые обычно категории – «больше чем», «меньше чем» и «так же как сейчас»). Как всем известно, кроме, может быть, некоторых специалистов в области социальных наук, ответы на подобные вопросы зависят от множества условий, например, недавних медиа-историй, связанных с проблемами меньшинств (что мелькает в заголовках в последнее время: преступность среди мигрантов или этническая дискриминация на рынке труда?), – это существенно влияет на то, какие будут даны ответы, но еще важнее – сам контекст опроса. Есть веские причины предполагать, что немногие жители экономически развитых стран хотят наплыва охотников за социальным пособием из более бедных стран; большинство, по всей вероятности, более благосклонно отнесутся к предоставлению убежища лицам, спасающимся от преследования властей авторитарных государств, а если опрашиваемым сказать, что увеличение числа мигрантов необходимо для поддержания социального благополучия, то еще большая часть населения, скорее всего, одобрит высокий уровень иммиграции. Кроме того, для многих на Западе имеет значение, откуда прибыли мигранты: в западных странах одни испытывают растущую антипатию к мусульманам, другие недолюбливают африканцев и прочих чернокожих, а третьи негативно воспринимают определенные группы выходцев из других европейских стран.