Марина Цветаева: беззаконная комета - Кудрова Ирма Викторовна Страница 26

Любимейшее слово автора обеих книг – «безнадежность».

2

С этим словом Анастасия, кажется, не расстается. Но мы найдем его и в стихах старшей сестры в эти месяцы. Несмотря на то что переживала она счастливейшее время своей жизни…

Над Феодосией угас Навеки этот день весенний, И всюду удлиняет тени Прелестный предвечерний час. Захлебываясь от тоски, Иду одна, без всякой мысли, И опустились и повисли Две тоненьких моих руки. Иду вдоль генуэзских стен, Встречая ветра поцелуи, И платья шелковые струи Колеблются вокруг колен. И скромен ободок кольца, И трогательно мал и жалок Букет из маленьких фиалок Почти у самого лица. Иду вдоль крепостных валов, В тоске вечерней и весенней. И вечер удлиняет тени, И безнадежность ищет слов.

Модная «безнадежность» здесь так смягчена нежной любовью к себе самой и к прелести предвечернего часа, что кажется скорее сочувственной данью настроениям сестры! Хотя в одном из писем тому же Розанову и Марина признается: «Я совсем не верю в существование Бога и загробной жизни. Отсюда – безнадежность, ужас старости и смерти. Полная неспособность природы – молиться и покоряться. Безумная любовь к жизни, судорожная, лихорадочная жадность жить».

Это признание любят цитировать исследователи и биографы Цветаевой, не обозначая его хронологических рамок. Они забывают сказать, что в «испепеляющие годы» реакции чуть ли не вся Россия заболела атеизмом. Но атеистический нигилизм Марины испарится уже в 1916 году…

Забегая вперед, скажем о реакции окружения младшей Цветаевой на ее «писательство». Елена Оттобальдовна Волошина прочла подаренную ей первую книгу Анастасии с нескрываемым раздражением. «Она всех считает круглыми дураками, только себя гениальной!» – пишет Пра сыну. Давняя феодосийская приятельница Макса А. М. Петрова жалуется ему же: «Ну, осрамила, ну, скомпрометировала!» – в связи с тем, что на экземпляре, ей подаренном, Ася вывела: «В память наших бесед»… Но вот в воспоминаниях Евгении Герцык, дружившей с Шестовым и Бердяевым, автор «Королевских размышлений» спокойно назван «молодым философом». И неизменно мягкий и жаждущий смягчить все отношения близких ему людей Волошин сообщает матери, что Бердяев и сестры Герцык находят книгу Анастасии… талантливой!

На одном из приемов в доме Жуковских-Герцыков Льва Шестова знакомят с Асей. Евгения Герцык подводит молодую женщину к пожилому бородатому человеку с печальными глазами и говорит ему о только что законченной ею книге.

– Асе очень важно, чтобы вы ее прочли, Лев Исаакович…

Шестов попросил прислать ему рукопись.

Анастасия не медлила. Не прошло и трех дней, как философ позвонил ей по телефону и сказал, что сам приедет к Асе с рукописью. «С забившимся сердцем я вспомнила, – пишет в поздних своих «Воспоминаниях» Анастасия Цветаева (не догадываясь и в старости, как претенциозно это звучит!), – как заспешил к Достоевскому Григорович, прочтя его “Бедных людей”»…

Разговора с Шестовым ее память не сохранила. Запомнилось лишь, что пятидесятилетний философ был очень доброжелателен, терпеливо говорил с ней, но, среди прочего, сказал все-таки, что книгу вернее было бы назвать иначе: «Размышления королевского пажа». Тем не менее он предложил свою помощь в виде рекомендательного письма в любой толстый журнал! Анастасия отказалась:

– Спасибо. Я хотела бы войти в литературу самостоятельно…

Зачем, в самом деле, рекомендательные письма, если издать книгу – при некоторых средствах – проще простого!

И вот в начале 1915 года Ася уже ездит к цензору выправлять слишком резкие выражения на темы «божественности». «Не допустит наш батюшка, – увещевал ее цензор, – книгу могут арестовать!» В конце концов он дал разрешение на издание, но, не скрывая, горевал «о такой умонаправленности дочери Ивана Владимировича».

Вернувшись из Крыма в Москву осенью 1914 года, младшая Цветаева записалась на лекции по древней и новой философии в только что открывшийся Университет Шанявского.

3

Сезон 1914 года в Коктебеле открыли приехавшие из Москвы в первых числах апреля Елена Оттобальдовна и Майя. Вскоре из Феодосии к ним присоединилась младшая Цветаева с сыном Андрюшей. Тихие дни Максимилиана Александровича на этом закончились; работать над книгой ему теперь почти не удавалось. «Майя собирается рыдать мне в жилет по 12 часов», – жалуется он в одном из писем. Правда, влюбленность Майи теперь переадресована другому лицу, но все равно – чей еще жилет так удобен для излияний?

На Пасху пешком приходят из Феодосии Марина с Сережей, потом компания направится на лошадях в Баран-Эли к художнику Латри, а забрав его, вернется обратно… «Словом, – пишет бедный Максимилиан Александрович, – кипение жизни июньское, несмотря на начало апреля…»

И он задумывает побег, о котором до поры до времени никому не говорит. Он хочет в середине лета удрать ото всех в Дорнах. То есть в Швейцарию, к Штейнеру и штейнерианцам, среди которых и его бывшая жена Маргарита Сабашникова и Андрей Белый с Асей Тургеневой. Волошину хочется вблизи почувствовать и понять эту антропософскую чару, под которую подпало столько замечательных русских людей. Правда, денег на поездку у него нет, и только теплится надежда, что поможет мать.

Начатая книга о Сурикове не сдвигается с места, акварели не доставляют радости, Майя не дает проходу со своими причитаниями… И все чаще Макс взрывается по пустякам – особенно в разговорах с матерью, которая тоже в это лето крайне раздражена. Она не может понять «бездельничанья» сына и выговаривает ему при всех: взрослый человек, он обязан думать о заработке, их средства слишком скромны, чтобы позволять себе барскую лень! Макс отмалчивается и сдерживается из последних сил. Он понимает, что матери нелегко справляться с домашними хлопотами…

А съезд дачников продолжается – уезжают одни, приезжают другие. Приезжают художники Фальк, Кандауров с женой, Юлия Оболенская; приезжает веселый и общительный немец – Форрегер фон Грейфентурн, превосходно пародирующий Северянина и готовый часами слушать стихи Марины Цветаевой…

Она тоже уже здесь – муж привез ее вместе с маленькой Алей и нянькой, а сам уехал в Москву сдавать экзамены в университет. Приезжает и Алексей Толстой с Софьей Дымшиц. Их все зовут здесь Артамошкой и Епифашкой, – впрочем, тут все имеют озорные прозвища.

Однажды фантазер и весельчак Толстой тащит всех вечером на берег моря. Глядя на солнце, опускающееся за зубцы Сюрю-Кая, он торжественно и зловеще пророчит:

– Представим себе, что мы – последние люди на Земле. Сейчас наступит конец света. Еще немного, и вы увидите последний восход луны… А потом наступит вечная мгла… Вечная ночь…

В тон этим мрачным провозвестиям кто-то читает Феогнида:

Лучше всего человеку вовсе на свет не родиться И никогда не видать зоркого солнца лучей…

Наконец в один из июньских дней происходит взрыв. Пришел податный инспектор, Волошин неумело вел с ним какие-то переговоры. С его уходом Пра не выдержала и осыпала сына упреками. Волошин стоял молча, но без всякого видимого раскаяния, скрестив руки на груди. Когда Елена Оттобальдовна умолкла, он сказал ей о своем намерении уехать в Швейцарию.