Справедливость. Как поступать правильно? - Сэндел Майкл Страница 34

Итак, что нужно для того, чтобы хорошее деяние обрело моральную ценность? Кант предлагает следующий сценарий. Вообразите, что наш альтруист переживает неудачу, которая полностью отбивает у него любовь к человечеству. Он становится мизантропом, утратившим все симпатии и всякое сострадание. Но эта охладевшая ко всему душа вытаскивает себя из безразличия и приходит на помощь другим людям. Не питая ни малейшей склонности к помощи, этот человек все же оказывает помощь «исключительно из чувства долга — вот тогда только этот поступок приобретает свою настоящую моральную ценность»[166].

В некоторых отношениях это суждение представляется странным. Что же, Кант высоко оценивает мизантропов и делает их образцами нравственности? Нет, не совсем так. Получение удовольствия от совершения правильных поступков не обязательно разрушает моральную ценность этих поступков. Кант говорит нам: значение имеет то, что добрые поступки совершают потому, что совершать их правильно, независимо от того, приносит ли совершение этих поступков удовольствие или нет.

Рассмотрим случай, произошедший несколько лет назад на национальном конкурсе школьников на знание орфографии, который проводили в столице США. 13-летнего мальчика попросили назвать буквы, составляющие слово эхолалия, которое означает свойство повторять все, что человек слышит. Хотя мальчуган ошибся, судьи не расслышали его ответ, сказали, что он правильно назвал буквы, и позволили ему пойти дальше. Когда мальчик понял, что допустил ошибку, он вышел к судьям и сказал им о недоразумении. В конце концов его сняли с соревнования. На следующий день заголовки газет объявили мальчика «героем конкурса», а его фотографию напечатали в New York Times. «Судьи сказали, что я очень честный, — сообщил мальчик репортерам. И добавил: — Я не хотел чувствовать себя дерьмом»[167].

Когда я прочитал эти слова героя конкурса на знание орфографии, то задумался, а что бы сказал по этому поводу Кант… Конечно, не хотеть чувствовать себя дерьмом — чистой воды предрасположенность. Итак, если мотив мальчика состоял в том, чтобы сказать правду, это, по-видимому, разрушало моральную ценность его поступка. Но такое суждение, вероятно, слишком строго. Оно означало бы, что только бесчувственные люди вообще способны к совершению поступков, имеющих моральную ценность. Не думаю, что Кант имел в виду это.

Если единственной причиной, по которой мальчик сказал правду, было желание избежать чувства вины или дурной огласки, которую получил бы он в СМИ, если б его ошибка вскрылась, тогда рассказанная им правда не имеет моральной ценности. Но если он сказал правду потому, что сказать правду было правильно, его поступок имеет моральную ценность независимо от удовольствия или удовлетворения, которое могло сопутствовать этому поступку. Если он совершил правильный поступок по правильной причине, то удовольствие, которое он извлек из этого поступка, не разрушает моральную ценность поступка.

То же следует сказать и об альтруисте Канта. Если этот человек приходит на подмогу другим людям просто ради удовольствия, которое помощь приносит ему самому, то его действия не имеют моральной ценности. Но если он признаёт долг, обязанность помогать другим и действует из чувства долга, то удовольствие, которое он получает из помощи, нисколько не обесценивает моральное достоинство его поступков.

Конечно, на практике долг и предрасположенность часто сосуществуют. Подчас нелегко разобраться даже в собственных мотивах. Тем более нелегко уверенно определить мотивы, которыми руководствуются другие люди. Кант этого и не отрицает. Не считает Кант и того, что только закоренелый мизантроп способен к совершению поступков, имеющих моральную ценность. Цель приведенного им в пример мизантропа — изолировать мотив долга, увидеть его не омраченным симпатией или состраданием. И как только мы замечаем проблеск мотива долга, мы можем выявить то свойство наших добрых дел, которое придает им моральную ценность. И это свойство — принципиальность наших поступков, а не их последствия.

Каков высший принцип морали?

Если мораль — это действие по соображениям долга, остается показать, чего требует долг. По Канту, понимание этого равнозначно пониманию высшего принципа морали. А каков высший принцип морали? Ответ на этот вопрос был целью, которую преследовал Кант в своих «Основах».

К ответу Канта можно подойти, рассмотрев, как он связывает три великие идеи: мораль, свободу и мышление. Кант разъясняет эти идеи с помощью ряда противопоставлений, или «дуализмов». Эти «дуализмы» сопряжены с изрядным количеством специфических терминов, но, если вы замечаете параллель в этих противопоставляемых терминах, вы на пути к пониманию нравственной философии Канта. Перечислю противопоставления, которые следует иметь в виду.

Мы уже рассмотрели первое из этих противопоставлений, противопоставление между долгом и предрасположенностью. Только мотив долга придает поступкам моральную ценность. Посмотрим, смогу ли я объяснить два других противопоставления.

Второе противопоставление описывает два разных способа, которые могут определять мою волю: автономию и гетерономию. Согласно Канту, я свободен только тогда, когда моя воля определена автономно, управляется законом, который я сам себе даю. И опять, мы часто представляем свободу как способность творить все, что нам хочется, беспрепятственно следовать нашим желаниям. Если вы сами изначально не выбираете себе желаний, как вы можете воображать, что свободно следуете им? Кант понимает эту проблему и выражает ее в противопоставлении автономии и гетерономии.

Когда моя воля гетерономна, она определена извне. Но тут возникает трудный вопрос: если свобода означает нечто большее, чем следование желаниям и склонностям, каким образом она возможна? Разве не все, что человек делает под воздействием каких-то желаний или склонностей, определено внешними влияниями?

Ответ на этот вопрос далеко не очевиден. Кант замечает, что всё в природе работает согласно законам, таким как законы естественной необходимости, физические законы, законы причины и следствия[168]. Это положение распространяется и на людей. Мы, в конце концов, естественные существа. Люди не освобождены от законов природы.

Но если люди способны к свободе, они должны обладать свободой действовать в соответствии с каким-то законом иного рода, отличающимся от законов физики. Кант утверждает, что все действия подчинены законам того или иного рода. Если бы наши действия были подчинены только физическим законам, мы не отличались бы от бильярдного шара. Итак, если мы способны к свободе, мы должны быть способны к совершению поступков не в соответствии с законом, который дан нам или наложен на нас, но согласно закону, который мы даем себе сами. Но откуда берется такой закон?

Ответ Канта: этот закон берется из разума. Мы — существа не только чувственные, подчиненные удовольствиям и страданиям, которые приносят наши чувства; мы — еще и рациональные существа, способные к мышлению. Если мою волю определяет разум, моя воля становится силой, способной делать выбор, не зависящий от диктатов природы или склонностей. (Обратите внимание: Кант не утверждает, что разум всегда управляет волей человека; Кант говорит лишь то, что в той мере, в какой я способен действовать свободно, в соответствии с законом, который я даю себе сам, это необходимым образом становится как раз тем случаем, когда разум может управлять моей волей.)

Кант, разумеется, не первый философ, отметивший способность людей размышлять. Но его идея разума, подобно его концепциям свободы и нравственности, особенно требовательна. Для философов-эмпириков, в том числе утилитаристов, разум всецело инструментален. Такой разум позволяет нам выявлять средства достижения определенных целей; целей, которые полагает не сам разум. Томас Гоббс называл разум «разведчиком желаний». Дэвид Юм называл разум «рабом страстей».