Набоков в Америке. По дороге к «Лолите» - Роупер Роберт Страница 4

Глава 1

К бегству в Америку, которое, сложись обстоятельства иначе, могло и не состояться, Набоковы шли долго. По меньшей мере с 1930 года они предпринимали попытки уехать из Германии, но каждый раз оставались, в основном по финансовым причинам1. В 1936 году Вера все-таки убедила Владимира перебраться в относительно безопасную Францию, а сама с двухлетним сыном предполагала остаться в Берлине, чтобы привести в порядок дела.

Вера, чей заработок был существенен для семьи, оказалась без работы. Она переводила переписку в инженерной фирме, но весной 1935 года нацисты отобрали ее у владельцев-евреев и уволили всех неарийских сотрудников. Набоков, который в этот период активно писал (“Подвиг”, “Камера обскура”, “Отчаяние”, “Приглашение на казнь”, отдельные главы “Дара” – лишь часть созданного им в 1930-е годы), был согласен практически на любую работу в Англии или во Франции. Не пугала его и “жизнь в американской глуши”2, как он писал знакомому преподавателю из Гарварда. Набоковы считали, что главная опасность угрожает не еврейке Вере, а Владимиру: высокий пост в нацистском департаменте по делам эмигрантов занял человек, который для Набокова воплощал в себе худшее из зол, – Сергей Таборицкий, фанатик-монархист, в 1922 году при покушении на Милюкова застреливший отца писателя, Владимира Дмитриевича Набокова. В отличие от отца Владимир Набоков на политические темы не писал, но фамилии и связанных с ней ассоциаций, полагала Вера, было достаточно для включения его в расстрельные списки.

В начале 1937-го, как и годом ранее, Набоков договорился о выступлениях в Антверпене, Брюсселе и Париже. Особенно успешными были чтения на рю Лас Каз – в Париже у Набокова хватало горячих поклонников и поклонниц. Хотя в общем хоре почитателей звучали и голоса недовольных, все же В. Сирина (псевдоним Набокова в эмиграции – впрочем, его знали и под настоящим именем) признавали блестящим писателем и прочили в наследники Пушкину, Лермонтову, Толстому и Чехову. Среди критически настроенных были писатели – как ровесники, так и завидовавшие ему старшие коллеги вроде Ивана Бунина, лауреата Нобелевской премии по литературе за 1933 год, который вечно подтрунивал над молодым талантом, и не всегда по-доброму. Но как бы то ни было, в начале 1937 года Набокова встретили в Париже как героя и восходящую звезду.

С середины января, когда Набоков расстался с женой, и до третьей недели мая, когда они снова встретились, он писал Вере каждый день, иногда по два раза3. Письма его пронизаны невероятной нежностью:

Жизнь моя, любовь моя, сегодня двенадцать лет [со дня нашей свадьбы]. В этот самый день опубликовали “Отчаяние”, и “Дар” вышел в Annales Contemporaines… Ленч на вилле Генри Черча (американский миллионер с очаровательным чиреем на затылке… и женой немецкого происхождения, горячей поклонницей литературы) прошел на удивление хорошо… Меня “чествовали”, я превосходно выступил… Мы прекрасно поладили с Сильвией Бич, которая издавала Джойса: она может оказать существенную помощь с публикацией “Отчаяния”, если Галлимар и Альбин Мишель ne marcheront pas… Родная моя, я тебя люблю. Рассказ о моем мальчике… очарователен. [Дмитрий выучил стихотворение Пушкина.] Любимая, любимая, как же я давно тебя не видел… Обнимаю тебя, радость моя, моя усталая девочка4.

Сочетание нежностей, смешных описаний (“очаровательный чирей на затылке”) – все это так по-набоковски. Пожалуй, лишним было бы объяснять, что в Париже Набоков завел роман. Вера это чувствовала; потом какой-то доброхот написал ей о разлучнице, некой Ирине Гуаданини, разведенной молодой особе, которая работала собачьим парикмахером. Гуаданини была из тех поклонниц Сирина, которые могли читать его стихи наизусть целыми страницами, если не сборниками. Набоков измену отрицал и утверждал, что о нем из зависти распускают сплетни. Жене он по-прежнему со все той же нежностью писал каждый день – и при этом напропалую врал5.

Вера оказалась в отчаянном положении: еврейка с двухлетним ребенком и практически без гроша в кармане, в стране, где в тот год был построен концлагерь Бухенвальд и прошла выставка “дегенеративного искусства”, клеймившая, среди прочих, и многих еврейских художников. И все же Вера не спешила ехать к мужу на юг Франции, а вместо этого отправилась на восток, в Прагу, где на небольшую пенсию жила мать Набокова. Мадам Набокова никогда не видела внука, и больше могло не представиться возможности его ей показать.

Решив непременно исполнить долг перед свекровью, Вера хотела заодно помучить неверного мужа – тот и так уже сходил с ума от чувства вины, но все не мог расстаться с Гуаданини, которая, если верить рассказу, опубликованному ею четверть века спустя6, в жизни никого так не любила, как Набокова. У него даже начался псориаз, который и раньше досаждал ему во времена бурных душевных переживаний. В конце концов писатель сел в поезд и приехал в Прагу. Там он в последний раз встретился с матерью, а та в первый и последний раз увидела внука. Кризис в отношениях Владимира и Веры продолжался несколько месяцев и разрешился только в середине июля в Каннах, когда Набоков нашел в себе силы сознаться в измене. (Какое-то время он продолжал писать Гуаданини, та однажды отыскала его на берегу моря и умоляла уехать с нею. Окончательное расставание с Ириной было для него трудным и болезненным.)

До женитьбы он слыл ловеласом, и Вера об этом знала. Всего в юности у Набокова было двадцать восемь пассий, и в первые годы брака он продолжал повесничать, разумеется тайком от жены. (“Берлин очень красив сейчас, благодаря весне, которая в этом году особенно хороша, – писал он Ходасевичу в 1934 году, – и я, как пес, дурею от всевозможных привлекательных запахов”7.) После захватывающего, мучительного романа с Ириной Гуаданини бурные похождения на стороне закончились навсегда. Очаровательная Вера – женщина гордая, умная и преданно любящая, – быть может, и поблекла за десять лет скудного существования, родив сына и, по слухам, за год до этого эпизода потеряв второго ребенка8, но явно была не из тех, кого так просто бросают. И хотя биограф Веры Стейси Шифф утверждает, будто роман с Ириной Гуаданини в 1937 году был таким же “последним”, как и “последняя” сигарета в 1945 году (Набоков тогда перестал курить по четыре-пять пачек в день), вопрос измен в этом браке был решительно закрыт9.

Франция – не Германия, но и здесь в конце 1930-х эмигрантов вроде Набокова ждал не самый радушный прием. Несмотря на славу и литературные знакомства, работать на законных основаниях он не мог и до августа 1938 года не имел французской carte d’identité[4]. В Париже Набоковы старались не появляться: там их окружали сплетни, там жила Гуаданини. В конце 1938 года Набоков снова выступал с чтениями в столице, но по большей части они с Верой жили уединенно, на Лазурном Берегу, который в те дни считался теплой и дешевой альтернативой Парижу. Набоков увлеченно работал. Нельзя сказать, что в сочинительстве он искал убежища от личных проблем: Набоков и до семейного кризиса много писал. Вера в тяжелый период жизни тоже не оставляла работы и закончила перевод романа “Приглашение на казнь”, чтобы отослать его литературному агенту в Нью-Йорке.

В 1934 году лондонский литературный агент Набокова продал права на издание в Великобритании двух других романов – “Камера обскура” и “Отчаяние”10. Английский перевод “Камеры обскура” разочаровал Набокова: он посчитал его “небрежным, непродуманным, сырым… полным избитых оборотов, которые приглушают… трудные пассажи”11, но все-таки позволил издателю Хатчинсону оставить все как есть. Три года спустя, когда нью-йоркский агент Алтаграция де Жаннелли продала права на издание романа в Америке, Набоков сам перевел его на английский, в процессе основательно переписав и дав название, которое, как он полагал, привлечет американцев: Laughter in the Dark (“Смех в темноте”). Тогда он еще не был полностью уверен в своем английском и поэтому договорился с издателем Уолтером Хатчинсоном, что его редакторы проверят перевод и исправят возможные ляпы12.