Марина Цветаева: беззаконная комета - Кудрова Ирма Викторовна Страница 51

Благодаря появившимся академическим пайкам уцелели многие.

В воспоминаниях Бориса Зайцева:

«– В среду выдают пайки!

Это значит, что писатели из Кривоарбатского, философы с Гагаринского, Гершензон из Никольского и еще многие из других мест двинутся ранним утром с салазками, тележками, женами, свояченицами на Воздвиженку. Там в кооперативе будут стоять в очереди и волноваться, здороваться с математиками и зоологами, критиками, юристами. А потом наступит наконец блаженный час, нагрузят в повозку бараний бок (с бледно-синими ребрами), пуд муки, сахару, кофе, спичек, папирос…»

Пайки выдавались сразу на месяц, а то и больше. И для Марины возникнет новая проблема: кто поможет ей найти салазки или тележку и довезти полученное до дому? Просить она не любит, предложить помощь – не догадываются…

Эпидемия сыпного тифа добралась с Юга до Москвы; гробов давно нельзя было достать, и, когда по заснеженным улицам везли в санках закутанные тела, трудно было отличить трупы от живых людей. Но и летом не стало легче. Голод захватил плодороднейшие области на Юге и Востоке.

Трагедию довершила сильнейшая засуха.

Глава 24

Живая жизнь

И при всем том голодная, замерзающая, запуганная красным террором Москва продолжала жить. На собраниях пролетарских поэтов при свете керосиновых ламп авторы с энтузиазмом читали свои произведения. В старом особняке на Тверском бульваре разместился Союз писателей, созданный по инициативе Михаила Гершензона. Председателем писательского правления стал поначалу прозаик Борис Зайцев, позже поэт Юргис Балтрушайтис – высокий, светловолосый, почти всегда угрюмый и какой-то неподвижный, в черном сюртуке, застегнутом наглухо, – в высшей степени порядочный человек Функционировали литературные кафе, возникали новые кружки и студии, регулярно заполнялся публикой зал Политехнического музея, и всюду выступали поэты, прозаики, философы…

Маргарита Сабашникова жила какое-то время совсем неподалеку от Борисоглебского переулка; ей предоставили в верхнем этаже флигеля «дома Ростовых» (превратившегося во Дворец искусств) чудесную комнату со старинной мебелью и синей кафельной печкой. Во флигеле образовалась тогда некая колония художников и актеров, и появление здесь Сабашниковой привело к новым знакомствам Цветаевой; с художниками Милиоти и Вышеславцевым, которые тут жили, вскоре ее свяжут тесные дружеские отношения.

Сабашниковой предложили комнату, скорее всего, потому, что она сумела устроиться на службу в Театральный отдел Наркомпроса, возглавлявшегося Луначарским. В ТЕО сотрудничали многие известные литераторы и ученые; среди прочих отсиживал тут положенные часы – в шубе и боярской шапке – философ Николай Бердяев. Согреваясь стаканом горячей воды, он работал здесь над книгой «Смысл истории», а затем и над книгой о Достоевском.

Сабашникова описала потом эти месяцы в своих мемуарах. Она рассказала, в частности, о еженедельных собраниях узкого круга друзей Бердяева на его квартире в Малом Власьевском переулке. Там читались доклады, проходили собеседования на самые необычные темы. Гости сидели в шубах, выдыхая пар изо рта, но к чаю подавался неизменный пирог из картофельной шелухи, – правда, год от году он сокращался в размерах. Собирались интереснейшие люди, выступал, например, священник Флоренский; и продолжались эти встречи пять лет подряд, несмотря ни на что.

Шумным успехом Бердяев пользовался в Московском университете – в 1920 году он читал там лекции по философии истории и философии религии, а также вел семинар о Достоевском. На публичные его лекции, хотя о них не сообщали газеты, невозможно было попасть; он вспоминал, как однажды сам с трудом пробрался сквозь запруженную народом лестницу в зал, где должен был читать доклад о книге Освальда Шпенглера «Закат Европы». По словам Бердяева, ни до, ни после того он не видел больше аудитории слушателей, так жадно ловивших каждое его слово.

Приехавший в те месяцы в революционную столицу немецкий журналист Пауль Шеффер восторженно говорил Сабашниковой: «Вы не представляете себе, в какой духовной роскоши вы живете здесь в Москве! Эта разносторонность и активность интересов на Западе больше не существует…»

Душевная боль и тяжкое одиночество душат Марину.

В феврале и марте 1920 года не написано ни одного стихотворения – притом что творчество всегда было для нее спасительной соломинкой. Она нуждается в живом сочувствии; ей необходим хоть кто-нибудь, кому она могла бы уткнуться в плечо со своей бедой, кто-нибудь, кому она была бы нужна. Знакомых множество, но не исчезает ощущение безысходной заброшенности, людной пустоши, – так скажет она об этом в письме к сестре Асе.

В мае в Москву приезжает Александр Блок. Четыре года назад Марина горевала, что не увидела его в Петрограде. Теперь вместе с Верой Звягинцевой она идет 9 мая на вечер поэта в Политехнический музей.

И – случай! – она оказывается в толпе у входа, совсем рядом с ним. Видит его впалый висок, худое желтое лицо, ледяные глаза и слипшиеся короткие волосы – все, что сохранилось от некогда высокой пышной шевелюры. На секунду появляется искушение – самой передать приготовленный синий конверт со стихами, написанными ему еще в 1916 году. Конверт в кармане – руку протянуть… Не решилась!

Конверт будет передан в этот вечер поэту через кого-то из знакомых.

Уже из зала Марина увидела, как синий конверт был положен на стол перед Блоком; тот взял его и убрал в нагрудный карман: «так близко от сердца, в котором я никогда не буду», – запишет она вечером в свою тетрадку.

Александр Блок. Фото М. С. Наппельбаума. 1921 г.

За окнами Политехнического время от времени рвались какие-то снаряды, так что падали стекла из окон зала. Поэт постоянно забывал строки стихов, слушатели ему подсказывали.

Ей казалось, что стихи он читал именно ей.

Глуховатый его голос и предельно простая манера чтения поразили ее. Ни тени улыбки! «Боюсь, что скоро умрет, нельзя так – без радости!» – записала она вечером. Ах, пусть хоть немой, слепой и глухой – если бы он был с ней! И кажется, чего проще – подойти… «Но обещай мне за это всю любовь Блока – не подойду…» – читаем в той записи.

Второй раз Блок выступает через четыре дня на Поварской, во Дворце искусств. Здесь происходит нечто, что Марина в записной книжке назовет мистическим. Все собравшиеся настойчиво требовали от Блока чтения его поэмы «Двенадцать». Поэт отговаривался – не помнит наизусть. Тогда стали требовать «Незнакомку». Марина записывает:

Автограф стихотворения Цветаевой «Блоку». 1920 г.

«У меня на губах: “Седое утро!” Зала: “Двенадцать! Незнакомку!” Я, молча: “Седое утро!” Зала: “Незнакомку! Незнакомку!” Я, окаменев: “Седое утро!” Блок: “Седое утро”!»

Во время перерыва, за кулисами, художник Милиоти подведет к поэту трогательную, большеглазую семилетнюю Алю. Сделав изящный реверанс, девочка передаст ему еще один конверт. Можно предположить, что теперь в нем лежит стихотворение, написанное только что, после выступления Блока в Политехническом, прямо датированное: «26 апреля 1920 года».

Какой живой портрет в этом цветаевском поэтическом отклике, какое сопереживание – и абсолютный слух!