Марина Цветаева: беззаконная комета - Кудрова Ирма Викторовна Страница 56

Посреди бурно зашумевшего зрительного зала, разом вставшего и в ликовании грянувшего «Интернационал», Цветаева не могла заставить себя шевельнуться. Окаменение, столбняк овладели ею, как всегда при сильном потрясении, все равно – радостном или скорбном. Ослепшая и оглохшая, она мысленно летела зегзицей туда, в Крым, к полегшим в последних боях и к «сброшенным в море».

Убит? Жив? Ранен?

Через несколько дней рождаются строфы:

Буду выспрашивать воды широкого Дона, Буду выспрашивать волны турецкого моря, Смуглое солнце, что в каждом бою им светило, Гулкие выси, где ворон, насытившись, дремлет. Скажет мне Дон: – Не видал я таких загорелых! Скажет мне море: – Всех слез моих плакать – не хватит! Солнце в ладони уйдет, и прокаркает ворон: Трижды сто лет я живу – кости не видел белее! Я журавлем полечу по казачьим станицам: Плачут! – дорожную пыль допрошу: провожает! Машет ковыль-трава вслед, распушила султаны. Красен, ох, красен кизил на горбу Перекопа! Всех допрошу: тех, кто с миром в ту лютую пору В люльке мотались. Череп в камнях – и тому не уйти от допросу: Белый поход, ты нашел своего летописца.

По сути то был первый вариант ее «Плача Ярославны», написанного через месяц.

Нарком просвещения Луначарский поспособствовал тому чтобы была послана телеграмма Марины Волошину с запросом о Сергее. Тут же, в ТЕО – среди шума и гама, – Марина пишет письмо Максу; Эренбург обещал передать его с оказией. «Умоляю, – пишет Марина (недоговаривая и так понятное), – дай мне знать, – места себе не нахожу, каждый стук в дверь повергает меня в ледяной ужас – ради Бога!!!»

Пользуясь той же оказией, она спешно пишет и сестре, которая все еще в Крыму. И в этом письме – о том же: «Думаю о нем день и ночь, люблю только тебя и его. ‹…› Если бы я знала, что жив, я была бы – совершенно счастлива…»

3

Будни этой зимы Марина описывает в нескольких письмах к поэту Евгению Ланну. Страницы писем читаются как настоящая документальная проза. Вот только один отрывок:

«Сидим с Алей, пишем. – Вечер. – Дверь – без стука – настежь. Военный из комиссариата. Высокий, худой, папаха. – Лет 19.

– Вы гражданка такая-то?

– Я.

– Я пришел на Вас составить протокол.

– Ага.

Он, думая, что я не расслышала:

– Протокол.

– Понимаю.

– Вы путем незакрывания крана и переполнения засоренной раковины разломали новую плиту в 4 №.

– То есть?

– Вода, протекая через пол, постепенно размывала кирпичи. Плита рухнула.

– Так.

– Вы разводили в кухне кроликов.

– Это не я, это чужие.

– Но Вы являетесь хозяйкой?

– Да.

– Вы должны следить за чистотой.

– Да, да, Вы правы.

– У Вас еще в квартире 2-й этаж?

– Да, наверху мезонин.

– Как?

– Мезонин.

– Мизимим, мизимим, – как это пишется – мизимим?

Говорю. Пишет. Показывает. Я, одобряюще: “Верно”.

– Стыдно, гражданка, Вы интеллигентный человек!

– В том-то и вся беда, – если бы я была менее интеллигентна, всего этого бы не случилось, – я ведь все время пишу.

– А что именно?

– Стихи.

– Сочиняете?

– Да.

– Очень приятно. – Пауза.

Автограф стихотворения М. Цветаевой, обращенного к Е. Ланну

– Гражданка, Вы бы не поправили мне протокол?

– Давайте, напишу, Вы говорите, а я буду писать.

– Неудобно, на себя же.

– Все равно, – скорей будет! – Пишу. Он любуется почерком: быстротой и красотой.

– Сразу видно, что писательница. Как же это Вы с такими способностями лучшей квартиры не займете? Ведь это – простите за выражение – дыра!

Аля: – Трущоба.

Пишем. Подписываемся. Вежливо отдает под козырек. Исчезает.

И вчера, в 10½, вечера – батюшки-светы! – опять он.

– Не бойтесь, гражданка, старый знакомый! Я опять к Вам, тут кое-что поправить нужно.

– Пожалуйста.

– Так что я Вас опять затрудню.

– Як Вашим услугам. – Аля, очисти на столе.

– Может быть, Вы что добавите в свое оправдание?

– Не знаю… Кролики не мои, поросята не мои – и уже съедены.

– А, еще и поросенок был? Это запишем.

– Не знаю… Нечего добавлять…

– Кролики… кролики… И холодно же у Вас тут должно быть, гражданка. – Жаль!

Аля: – Кого – кроликов или маму?

Он: – Да вообще… Кролики… Они ведь все грызут.

Аля: – И мамины матрасы изгрызли на кухне, а поросенок жил в моей ванне.

Я: – Этого не пишите!

Он: – Жалко мне Вас, гражданка!

Предлагает папиросу. Пишем. Уже У, двенадцатого.

– Раньше-то, наверное, не так жили…

И, уходя: “Или арест или денежный штраф в размере 50 тысяч. – Я же сам и приду”.

Аля: – С револьвером?

Он: – Этого, барышня, не бойтесь!

Аля: – Вы не умеете стрелять?

Он: – Умею-то, умею, но… – жалко гражданку!»

4

В несколько дней в самом начале 1921 года Марина создает поэму «На Красном Коне». Поэма поразила поклонников Цветаевой: в ее строе не осталось и следа прежней стилистики. Зато гипнотической силы ритмика ведет здесь за собой читателя; ведет вернее смысловой тяги, буквально завораживая до и помимо предметных расшифровок. Поэма написана от первого лица как личная исповедь, она воссоздает путь героини, и это цепь ее страшных отречений – во исполнение воли Всадника – от всех земных привязанностей. Всаднику безоглядно подчинена ее душа, но он не назван никаким именем, только устами бабки-колдуньи поименован – «твой Ангел» и «твой Гений».

Конный требует от героини трех жертв: куклы, друга и ребенка, – и эти жертвы ему приносятся! Героиня притянута к Конному некоей мистической силой высшей предназначенности, высшей преданности: «предан – как продан, предан – как пригвожден» – так скажет Цветаева об этой зависимости позже.

И по сей день продолжаются попытки дешифровать поэму. Одни настаивают на том, что в образе Всадника следует видеть обожествленного Цветаевой Блока, другие – «мужское воплощение музы», третьи – Гения в античном смысле этого слова, который неумолимо ведет каждого человека по ему одному предназначенному пути…

В начале 1921 года Валерий Брюсов организовал в Большом зале Политехнического музея вечер поэтесс. К участию в вечере Марину пригласила поэтесса Адалис; в цветаевской тетради воспроизведен их задорный диалог. Уговорить Цветаеву не просто: она ни за что не желает выступать вместе с коммунистками. Кто там еще будет рядом? «Вечер совершенно вне?» – удостоверяется она. «Совершенно вне», – подтверждает Адалис. Только тогда Марина соглашается участвовать – в виде исключения, из симпатии к Адалис, хотя она не выносит объединений в искусстве по половому признаку.

Валерий Брюсов. Начало 1920-х гг.

Участвуют поэтессы совершенно разномастные, одеты они кто во что горазд. Более других запоминается Марине одна – высокая, лихорадочная, сплошь танцующая – туфелькой, пальцами, кольцами, соболиными хвостиками, жемчугами, зубами, кокаином в зрачках. Сама же Марина, по ее словам, «в тот день была явлена “Риму и Миру” в зеленом, вроде подрясника, – платьем не назовешь (перефразировка лучших времен пальто), честно (то есть – тесно) стянутом не офицерским даже, а юнкерским… ремнем. Через плечо офицерская же сумка…» Ноги Марины – в серых валенках и в окружении лакированных лодочек выглядят столпами слона.