Петр Владимиров - Особый район Китая. 1942-1945 гг.

1942

Май

10 мая

Итак, мы в Ланьчжоу. После старта нашего ТБ-3 в Алма-Ате это четвертая ночевка на китайских аэродромах. Ночевали в Кульдже, Урумчи, Хами. Конечная цель перелета — город Яньань, куда я командирован Коминтерном и качестве его связного с одновременным исполнением обязанностей военного корреспондента ТАСС. С июля сорок первого года я военный.

От Ланьчжоу до Яньани по прямой чуть меньше шестисот километров, но наш курс — на северо-восток, к Великой китайской стене. Это главный ориентир последнего этапа перелета. От китайской стены направляемся в створ рек Лохэ и Яньшуй — притоков Хуанхэ, там — Яньань. Без этих «кривых» полета есть вероятность сбиться с трассы и оказаться над территориями, захваченными японцами.

11 мая

Полетный вес самолета значительно превышает допустимый. С аэродрома в Хами едва поднялись. Пыль огромным клубом встала над взлетно-посадочной полосой.

Летели в голубом ясном небе. Потом клочьями стал попадаться туман. Но за клочьями снова открывалось чистое небо, и мы точно выдерживали курс. А через полчаса вмазались в такой клок! Набрали высоту до предела — мгла, спустились — та же мгла. Лишь иногда в голубых размывах — смутные очертания горных вершин, расщелин, скал. И порой так близко — в каких-то 50–100 метрах!

Командир ворчал: «Откуда здесь в эту пору туманы? Сбесилась погодка!» Через четверть часа он повернул машину на 180°. По-прежнему летели вслепую. Через каждые две — три минуты командир требовал: «Пеленг, штурман!» [7]

Наконец, вынырнули из «молока».

Будь командир экипажа или штурман менее опытны, вряд ли я писал бы сейчас эти строки...

Узнав, что я без пяти минут летчик-истребитель, командир стал считать меня своим. До поступления в Институт востоковедения я почти три года учился в авиационном училище, допускался к самостоятельным вылетам. Болезнь не позволила стать летчиком, когда до выпуска оставались считаные недели...

Отсиделись на аэродроме в Хами до полудня и опять стартовали на Ланьчжоу. На сей раз благополучно: на трассе лишь дымка да рваные облачка.

Успел вызвать в Алма-Ату Марию (жена П. П. Владимирова. — Ред.). Не виделись с июля сорок первого года. На алма-атинском аэродроме встретились и простились. Она, вероятно, уже вернулась к сыновьям в Ленинск-Кузнецкий.

Не могу вообразить Николая (друг П. П. Владимирова. — Ред.) мертвым! Никак не могу! Эта весть потрясла! Утешает одно: смерть его в бою была быстрой. Николай отстреливался из горящего броневика. Другой снаряд разворотил броневик. Взрывная волна выбросила Николая на дорогу, и немцы расстреляли его в упор...

Теперь все это, как и многое другое, прошлое. Но какое трагическое прошлое! И это прошлое всегда с нами!

Второй час в полете. Ползем на самой малой скорости. Бомбовой отсек забит грузами. Салон тоже заставлен ящиками, контейнерами и железными бочками с бензином. В ящиках и контейнерах — оборудование и медикаменты для китайского госпиталя в Яньани, запасные части к радиостанции и новый движок. Радиостанция в Яньани дышит на ладан. Бензин — для движка, питающего радиостанцию. Две бочки на год. Тут запас на несколько лет. Неизвестно, когда сможет прилететь самолет. В случае нападения Японии на Советский Союз мы окажемся блокированными в горах Шэньси.

Мы — это я, Орлов, Риммар да наши товарищи в Яньани.

Орлов Андрей Яковлевич — щуплый, невысокого роста, наш будущий врач-хирург яньаньского госпиталя. До командировки в Яньань Андрей Яковлевич преподавал в Военно-медицинской академии им. Кирова.

Риммар Николай Николаевич, или просто Коля, — радист, подмога нашему яньаньскому радисту Долматову. [8]

Тревожит возможность встречи с японскими истребителями. Мы в радиусе их действия. Старый латаный-перелатанный ТБ-3 — какой он вояка против новых мощных японских истребителей! Правда, стрелок озабоченно осматривает ШКАС (авиационный пулемет калибра 7,62 мм. — Ред.), но мы практически беззащитны перед японцами. Перехватить нас ничего не стоит. И мы не летим, а подкрадываемся к Яньани на самой малой высоте.

Под крылом горы, горы!

Рассветное небо голубое и чистое-чистое!

Перебираю в памяти прошлые встречи с Чжу Дэ, Кан Шэном, Пэн Дэ-хуаем (в иной транскрипции — Пын Да-хуай. — Ред.).

Экипаж готовится к церемонии встречи на яньаньском аэродроме. Ребята напяливают шляпы, затягивают галстуки.

Под крылом стремительно несется земля — горы с плоскими вершинами, долины.

Штурман возится с полетной картой.

* * *

Продолжаю записи ночью уже в Яньани.

ТБ-3 приземлился в речной долине между склонами гор. Нас ждали Долматов, Алеев и китайские товарищи.

«Рад приветствовать дорогих советских друзей», — сказал Мао Цзэ-дун, пожимая мне руку. Он осведомился о моем здоровье, поздоровался с моими товарищами и экипажем. Потом заметил мне: «Я смогу принять вас в ближайшие дни. Возможно, завтра...»

Держался он просто, неторопливо задавал вопросы и, улыбаясь, внимательно выслушивал каждого из нас. Его одежда, как и остальных китайских товарищей, — темная хлопчатобумажная куртка и такие же штаны. На ногах тапочки, сплетенные из веревки. Эту одежду называют даньи. В отличие от даньи других партийных и военных работников, куртка и брюки Мао Цзэ-дуна изобиловали заплатами.

Некоторых китайских товарищей я уже знал: встречались в Ланьчжоу и Сиани. В своем большинстве это старая партийная гвардия, прошедшая через все испытания гражданской войны. Почти каждый из них был ранен, потерял близких или родных.

Кан Шэн обнял и поцеловал меня. Не скажу, чтобы я был в восторге. В бытность мою в Ланьчжоу он достаточно пакостил советским людям. Наши ребята сражались в небе [9] Китая, несли потери, причем японцы теряли вдвое, втрое больше людей и машин. Там, где появлялись советские истребители, японские бомбардировщики к пели не прорывались. А на земле сотрудники Кан Шэна шпионили за каждым советским человеком. Я так и не отрешился от впечатления, что под личиной этого ответственного работника скрывается враг китайских коммунистов. Кан Шэн осторожен, но дела его красноречивее всяких слов. Не сомневаюсь, рано или поздно китайские товарищи раскусят этого типа...

Поцелуй Кан Шэна — поцелуй Иуды. Однако я гость и не смею проявлять своих чувств. Пока Мао Цзэ-дун, закурив, беседовал с экипажем, Кан Шэн шипел мне на ухо: «Мы великие братья...» Восторженная улыбка не сходила с его губ.

Мао Цзэ-дун попрощался с нами и направился к автомобилю, за ним — парни с маузерами. Шофер запустил двитатель, и автомобиль, дребезжа, покатился. Это какой-то старый санитарный автомобиль не то английской, не то американской марки. Дюжие спины охранников скрыли Мао Цзэ-дуна...