Александр Лурия - Потерянный и возвращенный мир. История одного ранения (сборник) Страница 10

И часто он не может найти частей своего собственного тела. Оно распалось на куски, он не сразу соображает, где его рука, где нога, где затылок, и он должен долго и мучительно искать их. Как это непохоже на то, что было до ранения, когда каждая часть тела занимала свое прочное место и когда ни о каких «поисках» их не могло быть и речи.

«Я часто забываю, где в моем теле находится хотя бы „предплечье“ или „ягодица“. Я часто забываю и вновь запоминаю названия этих двух слов. Я знаю, что такое плечо, и знаю еще, что близко связано с ним слово „предплечье“, но вот я забыл опять место предплечья: то ли оно находится вблизи шеи, то ли вблизи руки? То же самое можно сказать про значение слова „ягодица“. Я тоже забыл, где находится настоящее место ягодицы, то ли это место в мускулах ноги выше колен, то ли в мускулах в области таза? Подобного много в моем теле, и к тому же еще и не вспомнишь слова из частей своего тела…

„А теперь покажи мне свою спину!“ – просит профессор. Странное дело, но я так и не мог показать свою спину профессору. Я уже знал, что слово „спина“ относится к моему телу, но вот где она находится эта часть тела, я почему-то не мог вспомнить или вовсе забыл про нее от ранения. Таких названий в своем теле, „забытых мною“, было немало…

То же самое повторяется, когда он говорит мне: „Лева, покажи, где твой глаз“. И я опять долго думаю, что же означает слово „глаз“, и наконец вспоминаю значение слова „глаз“. То же самое повторяется со словом „нос“. Но он делает это со мной часто и уже требует: „Ну, покажи быстро: где твой нос? Где глаз? Где ухо?“ Но от этого я только путал слова, вот эти три слова: нос, ухо, глаз, хотя без конца тренируюсь с ними. Я не мог почему-то быстро вспомнить то или иное слово, уже знакомое мне…

Он мне скажет: „Руки в боки!“ А я стою и думаю, а что означают эти слова. Или он мне скажет: „По швам руки!“ – и я опять все думаю или шепчу втихомолку: „…по швам руки… по швам руки… по швам руки… что это такое?“

Иногда это приводит к совсем странным явлениям: он не только потерял обычные ощущения своего тела, он забыл, как пользоваться им».

Вот совсем раннее воспоминание об этом: оно относится к первым неделям после его ранения, ко времени пребывания его в госпитале где-то под Москвой.

Оно несколько необычно.

«Ночью я неожиданно проснулся и почувствовал какое-то давление в животе. Да, в животе что-то мешалось, но только мочиться мне не хотелось, но чего-то мне хотелось сделать, но что? Я никак не мог понять, а давление в животе все усиливалось. И я вдруг решил сходить на „двор“, но только долго догадывался, как же это нужно сделать. Я уже знал, что у меня есть отверстие для удаления из организма мочи, но требовалось что-то другое, другое отверстие давило мне живот, а я забыл, для чего оно нужно».

Что-то совсем странное проявлялось не только в этом. Очень скоро он обнаружил, что ему нужно снова учиться тому, что раньше было так обычно, так просто: поманить рукой, помахать рукой на прощание… Как это сделать?

«Я лежу на постели, мне нужна няня. Как позвать ее?… Я вдруг вспомнил, что человека можно манить, и я пробую поманить няню к себе, то есть тихонько шевелю левой рукой то влево, то вправо. Но няня прошла мимо меня и не обратила никакого внимания на мою „мимику-жестикуляцию“. И я понял тогда, что я совсем забыл, как надо манить человека…

Оказывается, я просто забыл, как нужно делать жесты руками, как управлять мимикой, чтобы человек понял меня и догадался подойти ко мне».

Пространство

К «странностям тела» он скоро привык, и они стали беспокоить его только иногда, когда позднее начали появляться припадки.

Но появились другие странности, он назвал их «странностями пространства», и от них он уже не смог избавиться никогда.

К нему подходит врач и протягивает руку – он не знает, какую руку ему подать; он хочет сесть на стул и промахивается: стул стоит гораздо левее, чем это ему кажется; он начинает есть – вилка его не слушается и попадает мимо куска мяса; а ложка – с ложкой происходит что-то непонятное: она не хочет вести себя правильно, располагается ребром, и суп выливается из нее…

Это началось еще давно, в госпитале, продолжается и дальше и длится долгие, долгие годы…

«Узнав мое имя, врач сказал: „Ну, здравствуй, Лева!“ – и подает мне руку. А я никак не попаду своей рукой в его пальцы. Тогда он снова говорит мне: „Ну, здравствуй же, Лева!“ – и он снова подает мне свою руку. А я, как нарочно, позабыл про правую руку, которую в это время не видел, и подаю ему левую руку…

Я спохватился и начинаю подавать ему свою правую руку, но почему-то никак не могу правильно подать ему руку, и рука попадает ему только на один мой палец. Тогда он снова отрывает мою руку и снова говорит: „Ну, здравствуй еще раз!“ – и он мне снова подает свою руку, и я снова неправильно с ним поздоровался. Тогда он берет мою руку и показывает мне, как нужно правильно здороваться…

После ранения я иногда сразу не сажусь на стул, или на табуретку, или на диван. Я сначала посмотрю на него, а потом, когда начинаю усаживаться, вдруг еще раз хватаюсь за стул с некоторым испугом, боюсь, что я сажусь на пол.

…Иногда бывает и так, что я начинаю садиться и падаю на пол, потому что, оказывается, стул далеко не около меня».

Особенно мучительно эти «странности пространства» проявляются за столом.

Вот он садится за стол, хочет писать – карандаш не слушается его: он не знает, как его держать; он садится обедать, но как взять нож, вилку, как держать ложку?… Нет, он действительно забыл самые простые навыки…

«Вот я держу в руках карандаш – и не знаю, что с ним делать, как с ним обращаться… Я разучился пользоваться, владеть им.

…Я пытаюсь ложкой поесть „первое“, но рука, ложка, рот не слушаются меня, промахиваются. Я медленно шевелю рукой, ложкой, тарелкой, обливаюсь, пачкаюсь…, руку с ложкой подставляю к щеке, к носу, а в рот никак не попаду точно…

Я стал замечать также, что ложка как-то уродливо держится в моей руке; я никак не мог правильно есть ею, я ее вертел туда и сюда, стараясь узнать, как же правильно нужно держать ложку. Но я так и не мог узнать, отчего так ложка не слушается меня, когда я собираюсь есть пищу или уже ем ее…

Этот труд – есть пищу, двигать ложкой по тарелке и потом подносить ко рту, видя только кусочек пространства тарелки или ложки, которые не слушаются меня, – был просто мученическим для меня…

И странным было это дело для меня самого, что до сих пор не смог привыкнуть к своей ложке, вилке, тарелке. Я не мог удерживать равновесия подчас до сорока пяти градусов. А когда я закрою глаза, то я вообще не могу угадать, в каком состоянии находится тарелка, ложка, тут уже не зрение виновато, а что-то другое, что случилось после ранения».

И то же самое происходило с ним в мастерских госпиталя, куда он ходил на «трудовую терапию», где он хотел снова включиться в какой-нибудь труд, убедиться, что он может что-то делать, быть полезным, что он на что-то годен… И там снова те же трудности, те же мучения.

«Мастер подает мне в руки иголку, катушку с нитками, кусочек материи с узором и просит меня, чтобы я сам попробовал вышить такой же узор, и тут же ушел к другим больным, которые страдают после ранения то отсутствием ноги, то отсутствием руки, то параличом половинной доли тела. А я… я держу в руках катушку, иголку и тряпицу с рисунком и не могу понять, для чего мне их дали в руки. Я долго сидел без движения. Вдруг ко мне подошел мастер и говорит: „Что же вы сидите без движения? Возьмите нитку и вставьте ее в иголку!“ Я взял в пальцы нитку одной рукой, а в другой держу иголку, но никак не могу понять, что же с ними делать и как соединить иголку с ниткой. Верчу иголкой и так, и эдак и ничего не пойму, как же с ними обращаться…

…Когда я еще не брал эти предметы в руки, а только глядел на них, то они мне казались знакомыми вещами и о них незачем и думать. Но когда я теперь стал держать их в своих руках, то я почему-то не мог понять, для чего же эти вещи нужны. Я впал в какое-то отупение и никак не мог сообразить, как же связать эти принесенные вещи с моим соображением, словно я забыл, для чего эти вещи существуют. Я верчу в руках нитку и иголку, но никак не могу догадаться, как же нужно связать нитку с иголкой, т. е. не могу догадаться воткнуть нитку в ушко иголки.

Но вот неприятная история еще и в другом деле. Я уже теперь знал, что такое иголка, что такое нитка, что такое наперсток, что такое лоскут, и понимал немного, как с ними обращаться, а вот вспомнить их названия и названия указанных предметов (нитка, иголка, катушка, лоскут, наперсток) ну прямо-таки никак не могу, хоть убейся! Я вот сижу и втыкаю иголку в лоскут, но не могу вспомнить названий вещей, чем работаю…

На первый взгляд, когда я смотрю на предметы: на стол, на доски, на рубанок, на работающих в мастерской людей, – мне кажется, что все нормально у меня, что я знаю все эти предметы и их названия. Но когда мне дали в руки рубанок и доску, я долго копошился с ними, пока мне еще раз не показали, уже больные, как нужно строгать рубанком и другими инструментами. Я начал строгать, но правильно строгать я так и не научился, вернее, не могу почему-то. Я начинаю строгать – у меня получается криво, косо, с ямами, с буграми, да вдобавок я быстро устаю… Ну а так, когда я строгаю или просто гляжу на инструменты столярные, на брусок дерева, на стол, я опять, как и в тех мастерских, не в состоянии почему-то вспомнить ту или иную вещь, тот или иной инструмент…