Дарья Донцова - Записки безумной оптимистки. Три года спустя: Автобиография Страница 10

– Когда мы с Маяковским…

Ежу понятно, что Лиля не могла быть с ним знакома. Поэт застрелился в 1930 году! Но в Переделкине водилось много невероятных людей, приходил к нам на дачу литературовед С., который на полном серьезе заявлял:

– Господи, я же мог остановить Пушкина! Ведь видел, как заряжались те дуэльные пистолеты!

С., всю свою жизнь посвятивший изучению творчества Александра Сергеевича, в конце концов уверовал в то, что являлся его другом. Вот я и решила, что Лиля тоже из породы переделкинских сумасшедших. Почти целое лето мы провели в упоительных беседах, потом Лиля уехала в Париж, пообещав вернуться осенью.

Я загрустила, начиная с сентября, мне предстояло жить в городе.

Через несколько дней после ее отъезда я пришла к Катаевым, увидела Тинку, мрачно читавшую ту же поэму «В.И. Ленин», и принялась страстно рассказывать о поэте, которого уже считала близким родственником.

Валентин Петрович сначала молча слушал меня, потом удивленно спросил:

– Грушенька, это что, теперь учат в школах про Осипа Брика? С ума сойти!

– Нет, нет, – объяснила я, – мне Лиля рассказала.

Катаев переглянулся с женой:

– И где ты с ней познакомилась?

Я выложила историю про учебник. Валентин Петрович принялся хохотать, наконец, успокоившись, он покачал головой:

– Странно, что, услыхав про такое отношение к Маяковскому, Лиля не разорвала ребенка в лапшу!

– Валя! – предостерегающе произнесла Эстер Давыдовна, но Валентина Петровича уже понесло:

– Ты знаешь, с кем познакомилась?

– С Лилей.

– А ее фамилию знаешь?

Я растерялась:

– Она ее не сказала.

– Лиля Брик, так зовут твою новую знакомую.

Мне это сочетание ничего не прояснило.

– Лиля – жена Осипа Брика, – объяснил Валентин Петрович.

У меня отвисла челюсть.

– Так она и правда водила знакомство с Маяковским?

– О боги! – в сердцах воскликнул Катаев. – Да она с ним спала!

– Валя! – в полном негодовании подпрыгнула на диване Эстер Давыдовна. – Это же дети!

Валентин Петрович закашлялся, а Эстер мгновенно засуетилась.

– Тиночка, Грушенька, пойдемте на веранду, там Наташа шоколадный торт подала, давайте, девочки, скорей, скорей.

Я ушла, но имя и фамилия «Лиля Брик» прочно засели в голове.

Больше я с Брик не встречалась. Приехав на следующий год в Переделкино, постеснялась зайти к ней на дачу. Лиля умерла в конце семидесятых, вернее, покончила жизнь самоубийством. Она упала на лестнице, сломала шейку бедра. В те годы трансплантацию суставов делали исключительно редко, и Лиле предстояло остаток дней провести в постели. Гордая натура Брик не могла с этим смириться, и Лиля приняла решение уйти из жизни. Как я плакала, узнав, что больше никогда не увижу ее на дорожках «Неясной поляны»! Благодаря Лиле передо мной открылся мир «несоветской» литературы, я узнала о тех писателях и поэтах, которых не упоминали в учебниках. Именно Брик показала девочке, что океан книг неисчерпаем. Я навсегда запомнила Лилю прекрасной, рыжеволосой, в белых лаковых сапожках. И хотя ей в год нашего неожиданного знакомства было за семьдесят, я считала ее двадцатилетней, такая энергетика исходила от этой женщины. Я часто вспоминаю Лилю, сожалея, что мы никогда с ней больше не встречались, но она жива, потому что я думаю о ней.

Моя мама и бабушка полагали, что девочка обязательно должна хорошо знать музыку. Лет этак в семь меня поволокли в музыкальную школу. Проведя испытание, директриса вышла к родителям, держа Грушеньку Васильеву за руку. Сначала она сухо прокомментировала итоги экзаменов, а потом сообщила:

– Вот об этой девочке я хочу сказать особо. Совершенно уникальный случай.

Бабушка приосанилась и стала гордо поглядывать на окружающих. Она почувствовала себя родственницей великой пианистки, ее переполняло счастье! У внучки обнаружен редкостный талант.

– Впервые вижу такого ребенка, – продолжала педагог, – она не способна угадать ни одной ноты, у нее полное отсутствие слуха, чувства ритма и голоса. Медведь тут наступил не на ухо, он просто сел целиком на девочку и сидит на ней до сих пор.

Короче говоря, в «музыкалку» меня не приняли, а вот несчастная Машка Гиллер, обладавшая, как на грех, стопроцентным музыкальным слухом, вынуждена была после обычной школы отправляться в музыкальную да еще потом киснуть дома над пианино. Во время нашего детства магнитофоны были большой редкостью, катушечный аппарат, имевшийся в школе, частенько ломался во время вечеров, и наша классная руководительница Наталия Львовна говорила:

– Ничего, ничего, сейчас Маша нам поиграет, а все потанцуют!

Представляете радость Машки, которой предстояло долбасить по клавишам в тот момент, когда другие веселились!

Поняв, что Грушеньке никогда не победить на Конкурсе пианистов имени П.И. Чайковского, мама купила абонемент в Консерваторию. Невозможно вам описать мучения ребенка, вынужденного сидеть в зале и внимать звукам, которые кажутся ему одинаковыми. Моцарт, Вивальди, Бах, Бетховен, Шопен, Мусоргский… Я прослушала их произведения не один раз, но запомнить не смогла и никогда не разберу, кому принадлежит та или иная мелодия. Если честно, я ненавидела Консерваторию, Концертный зал имени Чайковского и конферансье Анну Чехову. Слегка примирял меня с походом в храм музыки буфет. Там продавали бутерброды с моей любимой копченой колбасой и ситро. Налопавшись, я мирно дремала в кресле, изредка пересчитывая трубы у органа. Надо же было хоть чем-то заняться во время концерта. Желая привить девочке музыкальный вкус, мама и бабушка достигли противоположного результата, меня стало тошнить при виде симфонического оркестра.

И если вы думаете, что этим мучения мои ограничивались, то ошибаетесь. Каждый выходной Грушеньку обязательно отправляли в музыкальный театр, слушать оперу или смотреть балет, намного реже мне удавалось увидеть обычную пьесу.

Опера меня раздражала, а во время танца очередных лебедей я мирно засыпала. Мама и бабушка очень огорчались отсутствию у меня музыкальности, сами-то они были меломанками, поэтому в два голоса отчитывали меня после представления. Я ощущала себя неуютно, сидя в огромном зале среди тех, кто обожал музыку. У людей на лицах было выражение умиротворения и восторга, и мне казалось, что в целом мире есть только одна тупая личность – это я!

Но один раз бабушка заболела, у мамы случилась спешная работа, и со мной в Консерваторию отправили папу. При первых звуках скрипки он закрыл глаза и засопел. Я прислушалась и пришла к выводу: папочка спит. В антракте я поинтересовалась:

– Ты любишь Шумана?

– Нет, – рявкнул отец, – впрочем, Шопена, Чайковского, Пуччини и иже с ними тоже! Терпеть не могу, тоска!