Александр Жолковский - Напрасные совершенства и другие виньетки Страница 10

Деревенская проза

Воспоминания о добровольно-принудительных поездках в колхоз, особенно полвека с лишним спустя и в ореоле бахтинского карнавала, у меня не самые плохие. Это было, что называется, очень познавательно в житейском, а главное, филологическом смысле. К тому же мужчины в колхозе, как и на филфаке, редкость, и мы ценились вдвойне.

Нас с Юрой Щегловым стал сманивать к себе на грузовик шофер “дядя Коля”.

– Что вы там с девками заработаете на прополке-хуёлке? – Он назвал копейки, положенные за трудодень в поле. – А у меня ездка – рубль.

Убедил нас не столько коммерческий расчет, сколько перспектива месяц прокататься с ветерком вдали от коллектива. И, конечно, соперничество с приятелем по английской группе Володей Аркадьевым, уже определившимся в грузчики на другую машину.

Дядя Коля был солидный, с седоватой щетиной семьянин (“старик лет сорока”, написал бы Толстой). Дионисийское начало в бригаде представлял местный грузчик “дядя Миша”, здоровый парень в черном ватнике, однажды уже отсидевший, а теперь снова арестованный и временно выпущенный в ожидании суда, кажется, за убийство. Он много матерился и то и дело затаскивал дядю Колю в попутные чайные. В результате за день выходило не больше одной-двух ездок. Коммерция страдала, но мы прекрасно проводили время, лежа в кузове или на травке и беседуя о том о сем.

Из дяди Миши помню одну фразу – в пользу пива против минеральной воды: “Вода плотину рвет”. По неопытности я принял эти слова за народную мудрость, но постепенно убедился в их урологической некорректности. О вкусах же, разумеется, не спорят.

Дядя Коля был более аполлоничен – за машину отвечал он. Как-то утром, явившись на работу, мы застали его у грузовика с поднятым капотом. Оглядев окрестный пустырь, дядя Коля сказал:

– Принеси-ка мне вон ту хуйню.

Проследив за его взглядом, я вопросительно указал пальцем на небольшую железку, он кивнул, и я, в амплуа ученика-подмастерья, притащил ее. Дядя Коля стал ковыряться в двигателе, а мы с Юрой обсуждать феномен “хуйни”. В жизненном плане поражала органическая, так сказать, подножная укорененность советской техники в ландшафте, с гарантией поставляющем все необходимое для ремонта. Лингвистическим открытием было употребление слова, до тех пор воспринимавшегося как абстрактное существительное (типа “болтовня”), в предметном значении (в котором нормативной представлялась “хуёвина”).

Самый яркий эпизод нашей грузчицкой жизни был связан со срочным отвозом на мясокомбинат двух заболевших свиней. Их было трудно грузить и еще труднее сгружать – за время поездки они как-то нехорошо посинели и сами уже не шли.

Встречать их вышли две женщины в белых халатах.

– Ветеринары или техники? – спросила одна из них. Она приняла нас за студентов-практикантов.

– Техники, – бодро ответил я, полагая, что от ветеринаров может потребоваться слишком много.

– Померьте температуру. – Она протянула мне градусник.

Детали публично проявленной мной неосведомленности в выборе отверстия я опускаю.

Так или иначе, приемка состоялась, и, подталкиваемые нами, полумертвые свиньи сделали первые шаги к превращению в мясопродукты.

Вечером Володя, выслушав наш рассказ, припечатал с фольклорной краткостью:

– По людям – и свиньи!

– жж-

В первые же университетские каникулы (зимой 1954–1955 годов) я поехал в студенческий дом отдыха “Широкое”, где подружился с соседями по комнате – историками пятого курса. Вдвоем с одним из них мы как-то отправились на лыжах в далекое село за выпивкой.

Любителям лыж, велосипеда, гребли и других спортивных, но устарелых способов передвижения знаком особый кайф их практического применения. В мире Джеймса Бонда он взбивается до суворовских масштабов лыжной погони через Альпы, в мире рядового человека – одухотворяет скромную поездку на велосипеде за хлебом (на лыжах за водкой; на лодке за керосином и т. п.). Супермен по мере использования легко расстается со своими лыжами, аквалангами и арабскими скакунами, перед эврименом же, рядовым, особенно русским, встает проблема сохранности транспортного средства. В первую очередь это касается лыж и велосипедов, идеально подходящих для угона.

Около магазина мы сняли лыжи, огляделись и, не видя признаков опасности, стали прислонять лыжи к стенке. Случившийся рядом мужик сказал, образцово окая:

– Лыжи-то не становь – спижжут.

В память, однако, врезалось не столько двойное “о”, сколько двойное, почти тройное “ж” – в согласии с известным положением структурной поэтики, что важна не звукопись сама по себе, а ее смысловая иконика. Как в анекдоте про проститутку, работающую теперь с писателями и объясняющую своей былой уличной коллеге, что такое “пенис” (примерно то же, что “хуй”, только помягче), – “спижжут” – это, в сущности, карамзинское “воруют”, только иконичнее.

Постой, паровоз…

Стажировку в военном лагере после 4-го курса (лето 1958 года) филологи проходили вместе с журналистами, из которых мне навсегда запомнился вирильный Валера Кузьмин.

Валера был боксер, с мощным торсом, шеей и бицепсами, с маленькими глазками, низким лбом и блатным выражением лица; очки, узкие, в железной оправе, не спасали. Но его блатные манеры и интонации излучали не столько угрозу, сколько обходительность, и венчалось все это пением под гитару, собиравшим вокруг Валеры толпу почитателей, меня в том числе.

Блатные песни уже тогда – до Высоцкого – пелись достаточно широко, неся дозволенную антисоветскую и контркультурную дозу, и Валера был, в своем кругу и масштабе, признанным мастером жанра. От него даже я, лишенный музыкального слуха, кое-чему научился. Может быть, потому, что Валера как-то выделял меня, ища моего интеллектуального союзничества не меньше, чем я его – компанейского, силового, витального.

В его репертуаре были такие песни, как “Воровку не заделаешь ты прачкой…”, “Вот мчались мы на тройке, хуй догонишь…”, “Постой, паровоз, не стучите, вагоны…” (вскоре растиражированная), и университетские частушки вроде:

Мы Шиллеров и Гётев не читаем, да-да,Мы этих чуваков не понимаем, да-да.Раз-другой их почитаем,Как зараза, хохотаем,Ничего в дугу не понимаем, да-да.

Я от МГУ, а ты от Чили, да-да,Мы были на приеме у Черчилля, да-да.У него бостон в полоску,И вобще он парень в доску —Где они такого зачепили?

Блатной прононс наводился заунывной назализацией гласных; в унисон с ней постанывали и исконно наличные носовые: