Анна Баркова - Восемь глав безумия. Проза. Дневники Страница 10

— Я ненавижу все, ненавижу каждой каплей крови, каждой клеткой… Но почему я должна сейчас жертвовать собой во имя какого-то категорического императива? Почему я должна соблюдать некую принципиальную честность? Заговор (если он существует) все равно провалится. Он не имеет никакой почвы под собой. Массы запуганы, задавлены. У них нет ни идей, ни верований, ни вождя, ни оружия. А главное, нет охоты к восстаниям, к борьбе. Тупо, инстинктивно они ощущают недовольство. Они не прочь бы от перемены. Но пусть кто-то другой, какие-то сильные группы или сильные люди добудут эту перемену. А потом массы, пожалуй, и хлынут за этими людьми, особенно если у этих людей будут хлеб и танки. Словом, заговор провалится. У заговорщиков нет ничего существенного. Ни войска, ни новой догмы, ни черта у них нет. Чего же ради я обреку себя на гибель вместе с ними? Дорога мне указана — сообщать каждую мелочь с комментариями и без… Мне дан аванс, в наших условиях и при нашей нужде — огромный. А если я проявлю усердие, внимательность, бдительность, то удача самая блистательная, потрясающая, хотя бы на склоне лет, мне обеспечена. А возможность печататься? Благородством писательского слова я компенсирую подлое деяние человека.

Вижу, со всеми подробностями вижу, как белоручки и чистоплюи брезгливо отбрасывают этот человеческий документ. И я с полным правом могу спросить их: добродетельные, пассивные подлецы, чем вы, собственно говоря, возмущаетесь?

Вы не предавали заговорщиков?

Вы не занимались доносами?

И это вы считаете заоблачной моральной вершиной?

А кто трусливо перебегал на другую сторону улицы, встретившись с другом, вернувшимся оттуда?

Кто отрекался или полуотрекался от кровных родных, от мужей, от жен, от детей, попавших в когти, всем известные?

Кто давал слишком искренние показания о своем ближнем в кабинетах следователей?

Вы, прекрасные, чистые советские души, в настоящий момент ужасно негодующие на мою низость, на мой цинизм. Допустим, что вы и не совершили ничего из перечисленного мною, то есть не пришлось вам совершить, случайность оберегла вас от этого, все равно не вам дано негодовать и выносить моральное осуждение.

Вы безмятежно кушали, спали, служили и плодились, когда десятки миллионов ваших ближних погибали в тундре, в песках пустынь, в голодной степи Казахстана, когда эти ближние строили ваш социализм. Вы благоразумно помалкивали!? Нет! Вы пели молебны несгибаемой воле стальной, вы лобызали железную пяту, попиравшую не только нас, каторжных строителей коммунизма, но и вас, простые честные советские люди, скромные герои, смиренные прохвосты, вседовольные и всеблаженные рабы.

Вы поднимаете камень на меня?

А разве я уже уступила соблазну? Разве я поддалась искушению? Я только рассказываю о нем. Пари! Эй, вы, целомудренная красная чернь! Идем на пари! Если бы перед вами возник такой соблазн, что бы вы сделали?

Преисполнились патриотическим рвением, без сомнений и колебаний, «без тоски, без думы роковой»[9], потихонечку-полегонечку отправились бы в госстрах на Лубянку. А вернее, не потихонечку, а резво побежали бы: вдруг какой другой патриот опередит!

А я человек опустошенный, бродяга, без корней, что мне-то церемониться и возиться с этикой? Почти 25 лет каторжной и бродяжьей жизни, вы знаете, что это такое? А я ведь художник, поэт, то есть человек, особенно мучительно и остро чувствующий и красоту, и безобразие, и радость, и боль. И я ведь до некоторой степени женщина, то есть до некоторой степени хрупка, беззащитна, нуждаюсь в уюте и в материальной обеспеченности. И еще одно: мне перевалило на шестой десяток, значит, мне сугубо нужны отдых, покой и оседлость.

Так пусть же все моралисты мира капиталистического и социалистического, безбожники и христиане, пусть все осуждают меня! Я досадовала на категорический императив, довлеющий надо мной, досадовала и презирала себя за эту досаду, проклинала и ядовито осмеивала бессмысленность нелепого заговора, гнусность и гнетущую бессмысленность своего положения шпиона и соглядатая при деле, явно обреченном на провал и без моего подлого участия. Ненавидела и проклинала пославших меня. Я кипела в котле изощреннейших рабских чувствований, созданных мастерицей на эти вещи русской душой.

А если вдуматься, виновата ли «русская душа»? Виновата ли я сама? Как назвать век, ставящий человека, чело-века перед такими соблазнами?

Этот век уже имеет имя. Это век социализма, век освобождения человечества.

Мне досадно, я ненавижу себя за то, что я не смогу стать Азефом, а поэтому потеряю неожиданно свалившееся с «верхов» благополучие, а в придачу — и собственную бедную голову.

Сто лет назад, семьдесят лет, пятьдесят лет назад русский интеллигент таких соблазнов не ведал, и в голову его не могла заползти мыслишка о самой возможности таких соблазнов. Кусок хлеба и угол у самого голодного и самого начинающего поэта все-таки имелся, если поэт по своему собственному желанию не убегал из своего угла в ночлежку.

Что же это за мир, в котором живем мы сейчас? Что за мир, где за угол и за кусок хлеба человек может предать людей, желания и стремления которых он разделяет вполне и которым он желает всякого успеха, победе которых он первый порадовался бы? Простите — «может предать»? Но ведь не предаст же он? Не предам же я? Я не предам. С великим сожалением не предам, со скрежетом зубовным не предам, а другой предаёт, предаёт героически, ибо предательство в нашу эпоху носит имя героического подвига.

Так вот я и подобные мне — каторжники, изгои, враги народа — попробуем совершить переоценку ценностей. Мы дерзко утверждаем: не поступок предателя является героическим подвигом. Не христианская способность положить душу свою за друга своя — героический подвиг. Героический подвиг нашего времени в том, чтобы смочь не предать. Таков высочайший героизм эпохи освобождения человечества.

Всем прочим военным и гражданским героизмам — грош цена. Как часто за эти полтора года я мечтала о ночлежке. Какое счастье! Когда-то в аркадские годы[10] существовали ночлежки. Можно было прийти, заплатить пятак и получить место на нарах и даже чашку щей. И ведь в ночлежках редко справлялись о документах. Было молчаливое, разделяемое самой полицией понимание того, что у бродяги документов нет. Интеллигентная женщина, писательница, мечтает о ночлежке. Какой ужас! Какое бесповоротное моральное падение!

Да-с, очень многие интеллигентные женщины, побывавшие там и вернувшиеся оттуда на так называемую свободу, мечтали о ночлежке. Врачи, педагоги, канцелярские служащие… пожилые, одинокие, интеллигентные… женщины, вернувшиеся с советской каторги, мечтали на советской свободе, в Советском Союзе о ночлежке.