Георг Конрат - Немецкие диверсанты. Спецоперации на Восточном фронте. 1941–1942 Страница 10

Мой преподаватель подошел к двери и закрыл ее. Затем он направился ко мне, все еще держа в руке хлыст. Я быстро среагировал и, когда он занес плетку над моим лицом, поднял руку, чтобы отразить удар. Моментально у меня на запястье появился рубец размером с сосиску, как раз в том месте, где прошелся хлыст. Моему тирану явно доставляло удовольствие издеваться надо мной. Это было написано на его лице. Он стал с силой хлестать меня, и я уже не успевал уворачиваться. И все же я спросил с сарказмом: не отвалятся ли у него руки? Он пнул коленом мне в живот, и начиная с этого момента я уже ничего не помнил.

Очнувшись от холода, я сначала подумал, что меня трясет оттого, что на теле столько ран, но потом увидел, что лежу не в своей кровати, а на бетонном полу. Медленно, превозмогая боль, огляделся по сторонам и обнаружил на высоте около трех метров над головой маленькое вентиляционное отверстие, через которое проходил солнечный свет.

Я лежал и вспоминал слова своего деда: «Георг, будущее за тобой. На тебе лежит ответственность не опозорить доброе имя нашей семьи». И я подумал, что он даже в самом страшном сне не сможет представить, что приходится терпеть, чтобы сохранить наши традиции. Потом мне вспомнился наш дом, и каким он был красивым и уютным, когда была еще жива мама, а потом передо мной возник образ фюрера и адмирала Канариса, речи, которые они произносили. Также я вспомнил, что они лично жали мне руки, и я очень хотел знать, представляют ли они, что происходит здесь все это время?

Все смешалось в моей голове, а мысли кружились, словно подхваченные ветряной мельницей. Я уже ничего не осознавал отчетливо. К чему все эти мучения? Почему эти люди такие жестокие? Ведь сейчас мирное время, разве не так? Хотя разве мог я что-то знать наверняка? К нам не поступала никакая информация из внешнего мира с того дня, как мы приехали в Зонтхофен, и это длилось уже несколько долгих лет. Затем я вспомнил радиоприемник, который висел на стене в моей комнате, и тогда я все же мог слушать и представлять, как люди за пределами нашей Академии, а точнее сказать, тюрьмы жили обычной жизнью и радовались ей. Я мог слушать сколько угодно, и никто не запрещал мне. Но я догадывался, что наше руководство не очень-то довольно, что мы получаем новости извне, так как нашей задачей было стать первоклассными офицерами Красной армии и не было ничего важнее этого. Но слушать музыку и многое другое было не так-то просто, потому что от этого щемило сердце. У меня была возможность включить радио в любое время, но я не делал этого, так как очень тяжело было справляться с эмоциями.

Сейчас я готов был отдать полжизни, чтобы иметь возможность хотя бы минуту послушать радио, но ничего не мог изменить.

В конце концов я отдал его в кабинет и больше никогда не видел его.

И вот я лежал на жестком бетонном полу. «И за что? – спрашивал я себя снова и снова. – За что?»

Попытавшись пошевелиться, я понял, что тело не слушается меня. Боль пронзала насквозь, руки затекли, я был как будто разрезан на маленькие кусочки. Я больше не делал попыток произвести какое-либо движение, а просто лежал неподвижно, словно огурец на грядке, и мог пошевелить только пальцами ног. Свет, проходивший через вентиляционное отверстие, был тусклый и мрачный, а я лежал расслабленный, в полубреду. Затем я опять потерял сознание.

Я старался считать дни, но мои мозги отказывались сосредотачиваться, и я сбивался. Становясь все слабее и слабее, я уже не мог что-то соображать. Горло пересохло, и язык висел, вывалившись изо рта. Жажда измучила меня, но пить было нечего. Теперь я знал, за что меня заперли здесь. Они хотели сломить меня, но также я знал теперь, что это им никогда не удастся. Я отбросил мысль о том, чтобы попросить хоть немного воды, да и к этому времени уже сомневался, смогу ли добраться до двери. Теперь я жил в другом измерении и уже не знал, что ожидать от жизни. Не знал я также и того, что умираю.

Вынесли меня оттуда скорее мертвого, нежели живого, и очнулся я в следующий раз в чистой постели, лежа под стеганым одеялом. Окинув комнату взглядом, я попытался обнаружить кого-нибудь, но в ней никого не оказалось. Я хотел произнести какой-нибудь звук, но был слишком слаб, чтобы пошевелить губами.

Наконец дверь открылась и вошла толстая женщина лет сорока, низкого роста, одетая во все белое. Я догадался, что это медсестра или сиделка, и после этого сделал попытку задуматься, где я и кто. Довольно долго мне ничего не приходило на ум, но постепенно вспомнился бетонный пол в подвале, образ Гитлера и то, что я нахожусь в единственной своего рода школе в мире. Сейчас меня беспокоило только одно – хватит ли у меня сил выкарабкаться или нет.

– Доброе утро, товарищ лейтенант, – сказала сестра. – С вами произошел несчастный случай или что-нибудь еще?

Вспомнив своего преподавателя, майора, который всегда говорил мне: «Не доверяй никому, даже собственным родителям, если увидишь их», я ответил:

– Извините, но я ничего не помню.

Она одобрительно усмехнулась и вышла из комнаты. Я понял, что она одна из них. Хорошо или плохо, но я до сих пор оставался Григорием Кирилловым.

Попытавшись повернуться, я вдруг понял, что привязан к кровати ремнями. Даже руки были пристегнуты, а надо мной висела бутылка, наполненная раствором, который по трубке втекал мне в руку. Я снова отключился, одному Богу известно, на какое время, а проснувшись, обнаружил возле себя все ту же женщину, собиравшуюся кормить меня с ложечки. Зачем им нужно было все это? Снова и снова задавал я себе этот вопрос. Зачем нужно лечить меня, чтобы потом опять доводить до такого состояния?

После того как я съел шесть ложек яичного порошка, женщина сказала:

– Майор Райхарт хочет поговорить с вами. Вы в состоянии принять его?

Про себя я подумал: «Что за вопрос? Как будто от моего ответа зависит, войдет он или нет?»

Но я лишь кивнул, вместо ответа, и через несколько мгновений на пороге появился майор. Он посмотрел на меня дружелюбно своими голубыми глазами, снял фуражку и, пододвинув стул, сел возле кровати.

– А ты выносливый, – сказал он, но, не зная, означают ли его слова похвалу, или это очередная уловка, я не ответил.

Он опять взглянул на меня и продолжил мягким голосом:

– Хотите, чтобы я отстегнул ремни, которыми вы пристегнуты?

Я кивнул, и, не говоря ни слова, он стал молча расстегивать тяжелые пряжки. Я сразу же почувствовал себя удобнее и повернулся на бок. Боль сразу же дала знать о себе, и, хотя ушибы почти прошли, практически все тело было в синяках. По его виду стало понятно, что он заметил их, но ни словом не обмолвился об этом. Затем он спросил?

– Вы уже можете встать?