Эмир Кустурица - Эмир Кустурица. Автобиография Страница 10

Но отец не сдавал позиций:

— Да плевать я хотел на твою экспериментальную оригинальность! Если выбирать между «Королем Лиром» и твоей «Лысой певицей»[17], я всегда выберу «Короля Лира».

Папа читал Шекспира в оригинале, и мы этим очень гордились. Особенно моя мать, когда соседки говорили ей:

— Как тебе повезло с Муратом — он говорит по-английски почти без акцента, а мой едва мямлит на сербохорватском.

Когда мой отец слышал это, он не мог удержаться, чтобы снова не вспомнить о Тито:

— Это нормально, что он еле мямлит, поскольку сам президент разговаривает на своем родном языке с иностранным акцентом.

Часто я слышал, как простые люди говорили в трамвае:

— Тито еще не всех наказал. Дай мне власть на пять минут, и я превращу всю страну в «Голи-Оток»!

Какой все-таки замечательный у нас народ, думал я. Они все хотят, чтобы в нашей стране был порядок, и при этом так любят слова песни: «Кто скажет иное, тот лжет и клевещет, и будет наказан, и будет повешен!»

Однажды, когда я пел эту песню в хоре, я спросил у своей учительницы:

— Если мой папа считает, что Тито плохой, значит, он лжет и клевещет?

— Именно так, — ответила она, — но поскольку твой папа так не считает, все в порядке. А что касается тебя, ты здесь для того, чтобы петь, а не задавать глупые вопросы.

Все засмеялись надо мной. Лишь Снежана Видович осталась серьезной.

Среди «врагов государства», приходивших в нашу квартиру, самым известным был Хайрудин Сиба Крвавац, автор фильмов о нашем народно-освободительном движении. Сиба впал в немилость за то, что назвал некого Йову хорошим человеком, когда тот уже находился в «Голи-Оток». Поскольку дядя Сиба был мужчиной, он не мог отказаться от своих слов. Тогда он даже не догадывался, что его мнение о человеческих качествах товарища Йовы отправит его на исправительные работы.

— Хуже этих исправительных работ в новейшей истории ничего не было, — заявил мой отец.

Однажды на пляже Заострога нам с Сенкой с трудом удалось отговорить его от драки с неким Брацо, так называемым «горцем». Этот Брацо ненавидел русских и бросил моему отцу:

— Всех вас, кто так любит русских, я бы отправил в лагерь, а оттуда — прямиком в Россию! Свора подонков!

Однажды вечером, когда отец разговаривал с Сибой в столовой, я снова притворился, что сплю. Этот диван быстро стал местом, откуда я с закрытыми глазами слушал великие уроки жизни и истории. Моя мать отправилась спать. Она не скрывала своей радости видеть отца дома, это слышалось в интонациях ее голоса.

— Хорошенько запри дверь, проверь плиту… и поменьше шумите!

Отец откупорил бутылку рислинга, и я понял, что ночь будет долгой.

— Все это однажды рухнет, — произнес он. — Во всем мире врачи и адвокаты живут на собственных виллах, у нас же все наоборот. Адвокаты и врачи плесневеют в многоэтажках, а неучи строят себе виллы. Не крестьяне, не рабочие. Так долго продолжаться не может!

— Да здравствует Бельведер! — сказал Сиба моему отцу.

Они пили, говорил в основном мой отец. Дядя Сиба отмалчивался и пытался перевести тему с политики на кино, но безуспешно. Отец говорил без остановки, даже когда отправился в туалет. Он кричал оттуда, и его голос из-за акустики звучал более торжественно:

— Какая демократия? Что за чушь? Здесь нет никакой демократии и быть не может!

— Ну конечно же есть, Мурат!

— В нищей стране не может быть демократии, дорогой мой Бельведер!

Я смотрел на дядю Сибу, который вскочил со стула, показал на люстру, приложил палец к губам, всей своей мимикой пытаясь помешать моему отцу вынести приговор товарищу Тито. Отец вернулся в комнату, застегивая ширинку, в то время как Сиба своей пантомимой старался донести до него, что их могут слышать.

— Одни проходимцы и преступники, а Тито — самый главный из них! — подвел итог отец.

Папа никогда не запрещал мне носить длинные волосы. Мать, напротив, говорила, что волосы следует стричь в целях гигиены. Я слушал «Битлз» и «Роллинг Стоунз» по люксембургскому радио и, тряся головой, представлял, что у меня волосы до плеч. Позже отец купил нам в кредит проигрыватель и водные лыжи. Лыжи долгое время лежали без дела, зато проигрыватель жил недолго. Поскольку игла была не алмазной, она быстро сломалась. Я слушал в основном «Стоунз». Их жесткое звучание нравилось мне больше, чем песня «Мишель», «которая была как Тито».

В один прекрасный день мне надоело встречать Снежану Видович у ворот школы, кричать ей «Эй!» и слушать ее «А!». Я не раз слышал разговоры взрослых ребят о том, как в сливовом саду возле старого мусульманского кладбища мужчины и женщины занимаются сексом. Я твердо решил стать взрослым.

Мать собиралась к своим родителям:

— Скоро приду, на улицу играть не ходи.

Как только Сенка исчезла внизу лестницы, затем скрылась за акацией, я помчался к дому Снежаны, чтобы предложить ей пойти ко мне и вместе сделать упражнения по алгебре.

— Где твои родители? — спросила она, войдя в квартиру с тетрадкой в руке.

Когда она увидела, что я дома один, то тут же собралась уходить. Я поставил диск «Стоунз», и Снежана не смогла устоять перед голосом Мика Джаггера, которого я называл Маниту[18] Большая Пасть. Я принялся танцевать твист и задохнулся, выкуривая свою первую сигарету. Клубы крепкого табака обжигали мне горло. Это была «Герцеговина» без фильтра, которую я стащил из пачки у своей матери. Снежана встала передо мной, глядя на меня глазами ярмарочного гипнотизера. Я замер на месте, а она вдруг начала танцевать с невероятной скоростью. Мои глаза стали размером с бильярдные шары. Я положил в рот жевательную резинку и продолжил свой танец, наклоняясь к ней, как это делали мои кузины Аида и Сабина. Она засмеялась, включилась в игру и приблизилась ко мне. В момент обмена жевательной резинкой я сказал:

— Хочешь заняться сексом?

Она резко остановилась и выключила проигрыватель. Я почувствовал, что происходит что-то непредвиденное.

— Я слышал, как взрослые говорят, что это совсем несложно и очень приятно, — попробовал объяснить я. — Надо просто обняться и доставить друг другу удовольствие.

Снежана влепила мне звучную пощечину, взяла свою тетрадь и ушла, хлопнув дверью.

Время шло, а я до сих пор так и не видел Тито. Только на портрете. И во сне. Как вдруг по нашему классу пронеслась новость: «Завтра Тито приезжает в Сараево».

Это был хмурый и холодный ноябрьский день. Нас, учеников начальной школы «Хасан Кикич», повели встречать Тито. Мы остановились в Марьином дворе, возле христианской церкви, построенной в неороманском стиле. В нашей стране не было социальных классов, люди не делились на богатых и бедных. У нас существовала довольно оригинальная иерархия — против которой имел обыкновение выступать мой отец, — имеющая силу закона. Если для встречи товарища Тито школе предписывалось занять место в центре города, на улице, которая, разумеется, носила его имя, — а такая улица имелась во всех городах, — все сразу понимали, что это хорошая школа. Если же учеников размещали в отдалении, на периферии — как было в моем случае, — значит, школа не считалась хорошей.