Федор Шаляпин - Маска и душа Страница 10

Для меня начались трудныя мытарства, метанiе отъ одной распадавшейся труппы къ другой, отъ малороссiйскихъ комедiй и водевилей къ французской опереткѣ. Съ концертнымъ репертуаромъ, состоявшимъ изъ трехъ номеровъ: «О, поле, поле!», «Чуютъ правду» и романса Козлова «Когда-бъ я зналъ» — концертировать и думать нельзя было. Наконецъ, я попалъ въ крайнюю бѣдность и въ то бродяжничество по Кавказу, о которомъ я разсказывалъ подробно въ первой моей книгѣ. Случай привелъ меня въ Тифлисъ — городъ, оказавшiйся для меня чудодѣственнымъ.

Лѣтом 1892 года я служилъ писцомъ въ бухгалтерскомъ отдѣленiи Закавказской желѣзной дороги. Эту работу, спасшую меня отъ бездомности и голода, я получилъ съ большимъ трудомъ и ею такъ дорожилъ, что мои мечты о театрѣ временно какъ будто обезкровились. Только люди, подобно мнѣ испытавшiе крайнюю степень нищеты, поймутъ, какъ это могло случиться. Театръ былъ моей глубочайшей страстью съ самаго дѣтства, единственной красивой мечтой дней моего отрочества; въ Уфѣ я уже вдохнулъ пыль кулисъ, уже узналъ завлекающiй гулъ зала передъ поднятiемъ занавеса и, главное, свѣтъ рампы, хотя въ то время она состояла всего изъ 12 керосиновыхъ лампъ (лампы — молнiя). Въ томъ, что у меня хороишiй голосъ и музыкальныя способности, я сомнѣваться не могъ — однако, когда изголодавшiйся во мнѣ молодой звѣрь дорвался до пищи, до простыхъ щей и хлѣба, до конуры, въ которой можно было укрыться отъ холода и дождя, — то мнѣ уже было боязно двинуться, и я, всѣми зубами крѣпко уцѣпившись за временное мизерное мое «благополучiе», сидѣлъ смирно. Не знаю, долго ли выдержалъ бы я это «буржуазное» подвижничество: можетъ быть, оно все равно мнѣ надоѣло бы, моя бурлацкая натура вновь запросилась бы на волю, какъ это уже случилось со мною въ Уфѣ, и опять побѣжалъ бы я, куда глаза глядятъ — гнаться за театральными призраками… Но на этотъ разъ толчокъ, выведшiй меня изъ апатiи и снова бросившiй меня на артистическiй путь, пришелъ не изнутри, а извнѣ. Сослуживцы по закавказской бухгалтерiи, услышавъ мой голосъ, настойчиво стали меня уговаривать пойти дать себя послушать нѣкоему Усатову, профессору пѣнiя въ Тифлисе. Отнекивался долго, колебался и — пошелъ.

Дмитрiй Андреевичъ Усатовъ былъ теноромъ Московскаго Большого театра и въ то время съ болышiимъ успѣхомъ, будучи отличнымъ пѣвцомъ и музыкантомъ, преподавалъ въ Тифлисе пѣнiе. Онъ меня выслушалъ и съ порывомъ настоящаго артиста, любящаго свое дѣло, сразу меня горячо поощрилъ. Онъ не только даромъ сталъ учить, но еще и поддерживалъ меня матерiально. Этотъ превосходный человѣкъ и учитель сыгралъ въ моей артистической судьбѣ огромную роль. Съ этой встрѣчи съ Усатовымъ начинается моя сознательная художественная жизнь. Въ то время, правда, я еще не вполнѣ отдавалъ себѣ отчетъ въ томъ, что было положительнаго въ преподаванiи Усатова, но его влiянiя все же дѣйствовали на меня уже тогда. Онъ пробудилъ во мнѣ первыя серьезныя мысли о театрѣ, научилъ чувствовать характеръ различныхъ музыкальныхъ произведенiй, утончилъ мой вкусъ и — что я въ теченiе всей моей карьеры считалъ и до сихъ поръ считаю самымъ драгоцѣннымъ — наглядно обучилъ музыкальному воспрiятiю и музыкальному выраженiю исполняемыхъ пьесъ.

Конечно, Усатовъ училъ и тому, чему вообще учатъ профессора пѣнiя. Онъ говорилъ намъ эти знаменитыя въ классахъ пѣнiя мистическая слова: «опирайте на грудь», «не дѣлайте ключичнаго дыханiя», «упирайте въ зубы», «голосъ давайте въ маску». То есть, училъ техническому господству надъ голосовымъ инструментомъ. Звукъ долженъ умѣло и компактно опираться на дыханiе, какъ смычокъ долженъ умѣло и компактно прикасаться къ струне, скажемъ, вiолончели, и по ней свободно двигаться. Точно такъ же, какъ смычокъ, задѣвая струну, не всегда порождаетъ только одинъ протяжный звукъ, а благодаря необыкновенной своей подвижности на всѣхъ четырехъ струнахь инструмента вызываетъ и подвижные звуки, — точно такъ же и голосъ, соприкасаясь съ умѣлымъ дыханiемъ, долженъ умѣть рождать разнообразные звуки въ легкомъ движенiи. Нота, выходящая изъ подъ смычка или изъ подъ пальца музыканта, будетъ ли она протяжной или подвижной, должна быть каждая слышна въ одинаковой степени. И это же непремѣнно обязательно для нотъ человѣческаго голоса. Такъ что, умѣть «опирать на грудь», «держать голосъ въ маскѣ» и т. п. значитъ уметь правильно водить смычкомъ по струнѣ — дыханiемъ по голосовымъ связкамъ, и это, конечно, необходимо. Но не одной только техникѣ кантиленнаго пѣнiя училъ Усатовъ, и этимъ именно онъ такъ выгодно отличался отъ большинства тогдашнихъ да и нынѣшнихъ учителей пѣнiя.

Вѣдь, все это очень хорошо — «держать голосъ въ маскѣ», «упирать въ зубы» и т. п., но какъ овладѣть этимъ груднымъ, ключичнымъ или животнымъ дыханiемъ — дiафрагмой, чтобы умѣть звукомъ изобразить ту или другую музыкальную ситуацiю, настроенiе того или другого персонажа, дать правдивую для даннаго чувства интонацiю? Я разумѣю интонацiю не музыкальную, т. е., держанiе такой то ноты, а окраску голоса, который, вѣдь, даже въ простыхъ разговорахъ прiобрѣтаетъ различные цвѣта. Человѣкъ не можетъ сказать одинаково окрашеннымъ голосомъ: «я тебя люблю» и «я тебя ненавижу». Будетъ непремѣнно особая въ каждомъ случаѣ интонацiя, т. е. та краска, о которой я говорю. Значитъ, техника, школа кантиленнаго пѣнiя и само это кантиленное пѣнiе еще не все, что настоящему пѣвцу-артисту нужно. Усатовъ наглядно объяснялъ это на примѣрахъ.

Собравъ насъ, своихъ учениковъ, Усатовъ садился за фортепiано и, разыгрывая разныя пьесы, объяснялъ разницу между какой нибудь оперой итальянской школы и какой нибудь типичной русской оперой. Онъ, вѣроятно, не отрицалъ положительныхъ сторонъ итальянской музыки, но говорилъ, что въ ней преобладаетъ легкая, общедоступная мелодичность. Это — говорилъ онъ — какъ будто написано для музыкально одаренной массы, которая, прослушавъ оперу и усвоивъ ее, будетъ въ веселый или грустный часъ жизни напѣвать ея прiятныя мелодiи. Другое дѣло — музыка русская, напримѣръ, Мусоргскаго. Она тоже не лишена мелодiи, но мелодiя эта совсѣмъ иного стиля. Она характеризуетъ бытъ, выражаетъ драму, говоритъ о любви и ненависти гораздо болѣе вдумчиво и глубоко. Возьмите — говорилъ онъ — Риголетто. Прекрасная музыка, легкая, мелодичная и въ то же время какъ будто характеризующая персонажи. Но характеристики все же остаются поверхностными, исключительно лирическими. (И онъ игралъ и пѣлъ намъ Риголетто). — А теперь, господа, послушайте Мусоргскаго. Этотъ композиторъ музыкальными средствами психологически изображаетъ каждаго изъ своихъ персонажей. Вотъ у Мусоргскаго въ «Борисѣ Годуновѣ» два голоса въ хорѣ, двѣ коротенькихъ, какъ будто незначительныхъ, музы-кальныхъ фразы. Одинъ голосъ: