Гильдебрандт-Арбенина Николаевна - «Девочка, катящая серсо...» Страница 10

Множество корзин привезла мама из Гельсингфорса. Очень восхищалась она финской честностью, дешевизной и обстановкой гостиницы, красотой города.

Мама очень любила гулять и собирать цветы и грибы, но в то же время она была боязливой: никаких буйных движений никогда не делала, двигалась медленно, предпочитала гладкие дороги, очень боялась, когда мы лазили на деревья или на заборы, запрещала нам «страшный» спорт. Как и мы обе, мама панически боялась змей. Боялась очень мышей. Часто падала в обморок, хотя не в такой глубокий, как я. В еде мама любила (как и мы) сыр, зелень (особенно артишоки, шпинат и цветную капусту), пирога, булочки; мороженое, шоколад; варенье вишневое и яблочное, а также (неожиданно) кизил и барбарис (вообще мама терпеть не могла кислого). Пока не стала вегетарианкой, любила дичь и икру <…>.

Из вин любила французское красное и белое. Коньяк. Она никогда не пьянела и могла выпить очень много. Мама была всегда сдержанной и очень хорошо воспитанной, хотя изредка у нее бывали истерики, почти страшные — это была врожденная и неизлечимая болезнь.

В литературе она обожала Шекспира, из русских Пушкина, Тургенева. Разделяла любовь Шубинского к Алексею Толстому.

Ее любимой арией была из «<Князя> Игоря» — «Дайте, дайте мне свободу». Над папиным обожанием к Шиллеру чуточку трунила. Она слышала такое количество знаменитостей в опере и музыке, что, как мне говорили, больше впечатлялась исполнением, чем самими произведениями.

Мама играла «Артаиду» в Иполлите, и в нее влюбился Бакст, который умолял ее написать с нее портрет. Почему-то она так и не стала ему позировать. Его восхищали все ее движения, и он не выходил из ее уборной.

Матерью она была самой любящей, немного слишком «волнливой», очень ласковой; я думаю, она говорила правду, что любит нас одинаково (мы, конечно, были разного возраста и разных поколений). Тем не менее нас сильно муштровали, начиная с манеры ставить ноги, сидеть на стуле и т. д.

Мама говорила, что отцу не нравилось, чтобы она готовила, и даже «чтобы дороги на кухню не знала», но в революцию она выучилась и очень вкусно готовила салаты, супы (особенно, как Юрочка[27] называл, «легкий», или «суп сезон» с разной зеленью: горошком, мелко нарезанной капустой и т. д.), также кроличьи пирожки с укропом и яйцами и котлеты: капустные, «бобьи», свекольные. Я иногда бранила маму за не совсем доваренную картошку, и она смешно оправдывалась. Мама рассказывала, что она в свой последний сезон («Невель» или «Остров») угощала товарищей в день бенефиса, как все было нарядно подано, и актеры долго говорили о таком «аристократическом» вечере. Я забыла написать, что мама еще очень любила хорошие груши, фисташки, земляничный торт (специальность… Кузнецова?..)

Но всего больше она любила булки с мясом, крутые яйца и молоко.

Мама очень умела делать театральные костюмы, а после выучилась шить (без машины), и некоторые платья, которые она мне шила, были очень милы. Особенно черный джемпер с двумя юбками; шелковой клетчатой (черное с темно-красным) и черной тюлевой с пестрыми полосками (это из маминых); и вуалевое серовато-зеленоватое, в котором я встречала Новый Год в помещении Камерной музыки{9} (было очень весело). Но всего лучше мама делала шляпы, хотя почти всегда мы обе бранились и плакали… самой лучшей была серая соломенная с неровными полями и легкими перьями; мальчики на Невском принимали меня в ней за американскую звезду.

Играла она еще пьесу «Он» и какую-то еще в модном тогда жанре «Гиньоль». Я помню, что какую-то из них она играла в рыжем парике. К другой готовилось ситцевое пестрое широкое полосатое платье — после мама сделала мне из него платье, а еще после — из обрезков — круглую диванную подушку, я ее очень любила.

Помню (я еще не ходила в театр) в летнем сезоне в Перми мама играла Фламэалу («Смерть и Жизнь») и… (забыла сейчас имя!) мавританку, которую в конце сжигают на костре. Дома она сама, Л<ина> И<вановна> и Аннушка шили костюмы, пришивали блестки и пальетки. Мама в костюмах была очень красивой. В последних сезонах, когда мама уезжала в провинцию (Тифлис, Симбирск, Гродно, Витебск, Саратов) — это уже после смерти папы — мы оставались с Линой Ивановной — она отовсюду много писала, кажется, очень о нас скучала; из Тифлиса посылала виды и типы Кавказа; привезла кавказские шарфы, вазочку (мне), серебряный кинжал. В Тифлисе она играла Зейнаб и очень нравилась в «Княжне Таракановой». Даже в сцене без слов были дикие аплодисменты, вероятно, за красоту. Аннушка ездила с ней в Тифлис и после все вспоминала, как «мы в Тифлизе» «жили с барыней» и как ее угощали вином в духанах. В феврале, когда мама собралась в Ленинград, по окончании сезона, цвели фиалки.

В Симбирске служил Таиров. Он очень любил выступать как актер, но это было очень слабо; но зато как режиссера (он тогда только начинал) и как человека мама его очень хвалила. Из ролей мамы последних лет лучшие были фру Альвинг (она играла ее с Орленовым, Самойловым и т. д.), Кручинина (с Максимовым, Самойловым и др.), а также «Сестра Тереза». Мама была очень хорошей Катериной в «Грозе» и Василисой Мелентьевой.

Мама всегда много читала; жила она без очков и читала с увеличительным стеклышком. Она любила географические вещи и «жизнь замечательных людей».

Мама очень любила ездить и идеально упаковывала большие сундуки. Она любила, чтобы все вещи были на своем месте, чтобы все можно было найти без спичек в темноте. Летом она любила вставать очень рано. Она болезненно относилась к долгам и после смерти папы выплатила все его довольно крупные долги.

Очень ей хотелось побывать за границей, и в последние годы жизни она иногда жалела о неслучившемся. О чем она жалела еще? Ей всегда хотелось иметь дорогой английский плэд — у нее тогда были польские. Еще в молодости ей хотелось иметь шотландское платье, но у нее его никогда не было. Также хотелось иметь аметистовые бусы, как у двоюродной ее сестры Манохиной, — но тоже это не удалось.

Потом она (как и ее мать) любила светлые и очень мало заставленные квартиры, — наша квартира на Суворовском была темной, и за революцию коридор был в дровах, вещей было много, Л<ина> Ив<ановна> с трудом расставалась даже с бревнами, и мама в этом случае бывала пассивна. Я за последнее время чуточку «разгрузила» квартиру, перетаскав для продажи много вещей. Она, как и я, любила цветы, но я ставила во все банки и корзины, как у бенефициантки, а мама любила немного, в одной или двух вазочках. Зато она любила «выращивать» сама; то померанцы, то зеленый лук. В Тагиле она вырастила зимой лук к своим именинам и была очень довольна, когда ей удалось из маленьких отросточков Елиз<аветы> Савельевны вырастить большие зеленые кусты: комнатную березку, декоративную крапиву, невесту, герань. Она с грустью с ними расставалась при отъезде.