Евгений Соловьев - Иоанн Грозный. Его жизнь и государственная деятельность Страница 10

“В то время, – рассказывает Карамзин, – как сильная рука Иоаннова давила слабую Ливонию, Небо готовило ужасную перемену в судьбе его и России”.

“Тринадцать лет он наслаждался полным счастием семейным, основанным на любви к супруге нежной и добродетельной. Анастасия еще родила сына, Феодора, и дочь Евдокию, цвела юностию и здравием, но в июле 1560 года занемогла тяжкою болезнию, умноженною испугом. В сухое время, при сильном ветре, загорелся Арбат; тучи дыма с пылающими головнями неслись к Кремлю. Государь вывез больную Анастасию в село Коломенское; сам тушил огонь, подвергался величайшей опасности: стоял против ветра, осыпаемый искрами, и своею неустрашимостью возбудил такое рвение в знатных чиновниках, что Дворяне и Бояре кидались в пламя, ломали здания, носили воду, лазили по кровлям. Сей пожар несколько раз возобновлялся и стоил битвы: многие люди лишились жизни или остались изувеченными. Царице от страха и беспокойства сделалось хуже. Искусство медиков не имело успеха, и, к отчаянию супруга, Анастасия 7 августа, в пятом часу дня, преставилась...”

“Иоанн шел за гробом; братья: Князья Юрий, Владимир Андреевич и юный Царь Казанский, Александр, вели его под руки. Он стенал и рвался; один Митрополит, сам обливаясь слезами, дерзал напоминать ему о твердости Христианина... Но еще не знали,что Анастасия унесла с собою в могилу!..”

“Здесь конец счастливых дней Иоанна и России: ибо он лишился не только супруги, но и добродетели...”

Глава III. Опричнина и земщина

Так долго подготовлявшаяся перемена в Иоанне проявилась резко и быстро. Вернее, это была не перемена, а лишь возвращение к старому, возвращение, ставшее неизбежным, как только исчезло сдерживающее влияние супруги и рады. А еще почти накануне восторженно отзывались о нем и русские, и иностранцы. “Иоанн, – пишет Никвиц, – затмил своих предков и могуществом, и добродетелью. Литва, Польша, Дания, Ливония, Крым, Ногаи ужасаются русского имени. В отношении к подданным он удивительно снисходителен и приветлив; любит разговаривать с ними, часто дает им обеды во дворце и, несмотря на то, умеет быть повелительным... Нет народа в Европе, более русских преданного своему Государю, которого они одинаково страшатся и любят”. Но... “умершей убо царице Анастасии, – говорит летописец, – нача Царь быти яр и прилюбодействием зело”. Ярость и прелюбодействие проявились сразу, что мы отметим для будущего.

Для нас, однако, такая перемена не является неожиданной. Дело в том, что еще весною 1560 года холодность государя к Сильвестру и Адашеву обнаружилась так ясно, что они увидели необходимость удалиться от двора. Адашев принял сан воеводы и поехал в Ливонию, а Сильвестр скромно заключил себя в одном пустынном монастыре. Неприятели рады восторжествовали и говорили царю: “Ныне ты уж истинный Самодержец, помазанник Божий; един управляешь землею, открыв свои очи, и зришь свободно на все царство”. Ясно из этих слов, на какой струне играли новые советники царя. Действовала, вероятно, целая клика, хотя мы и не знаем имен ее членов. В ее интересах было прежде всего обезопасить себя от возможности возвращения Сильвестра и Адашева. Обоих их обвиняли в чародействе, в том, что они извели царицу, – и осудили заочно. Сильвестра заключили в Соловецкий монастырь, Адашева – в Дерпт, где через два месяца он заболел горячкою и умер, избегнув худшего. Последовало затем истребление духа адашевского, что мы сейчас увидим. Пока же отметим следующую черту характера царя. Спросим себя, любил ли он Анастасию? По-видимому, да; по крайней мере, он сам так много говорит о своей любви и всю жизнь вспоминает о первой жене. Однако когда через восемь дней после ее смерти бояре торжественно предложили ему искать невесту, он выслушал их без гнева, а 18 августа объявил, что намерен жениться на сестре короля польского.

“С сего времени умолк плач во дворце. Начали забавлять Царя, сперва беседою приятною, шутками, а скоро и светлыми пирами; напоминали друг другу, что вино радует сердце; смеялись над старым обычаем умеренности; называли постничество лицемерием. Дворец уже казался тесным для сих шумных сборищ: юных Царевичей, брата Иоаннова Юрия и Казанского Царя Александра, перевели в особенные домы. Ежедневно вымышлялись новые потехи, игрища, на коих трезвость, самая важность, самая пристойность считались непристойностью. Еще многие Бояре, сановники не могли вдруг перемениться в обычаях; сидели за светлою трапезою с лицом туманным, уклонялись от чаши, не пили и вздыхали; их осмеивали, унижали: лили им вино на голову”.

Царь окружил себя новыми любимцами, Басмановыми, Вяземским, Малютой Скуратовым, готовыми на все, чтобы удовлетворить своим развратным наклонностям или честолюбию. Они сговорились с двумя или тремя монахами, заслужившими доверенность царя, людьми хитрыми и лукавыми, “которым надлежало снисходительным учением ободрять робкую совесть царя и своим присутствием как бы оправдывать бесчиние шумных пиров его”. Женолюбие проявилось полностью. “Иоанн, разгорячаемый вином, забыл целомудрие и, в ожидании новой супруги, искал временных предметов к удовлетворению грубым вожделениям чувственным”. Штат его гарема состоял из пятидесяти девушек.

Очевидно, что такое поведение царя, нарушавшее даже приличие, не могло нравиться всем. Карамзин говорит о печальных лицах старых бояр, оттесненных от престола голодной стаей новых любимцев, и на них указывали как на изменников, как на друзей Адашева. Сначала стали гнать всех ближних Адашева: их лишали собственности или отправляли в дальнюю ссылку. На первых порах это не обходилось без протестов. Так, князь Оболенский, оскорбленный однажды наглостью Басманова, сказал ему: “Мы служим царю трудами полезными, а ты гнусными делами содомскими”. Басманов пожаловался царю, который за обедом, “в исступлении гнева”, вонзил несчастному князю нож в сердце. Боярин князь Репнин, видя, что царь, напившись меду, пляшет со своими любимцами в масках, заплакал от стыда и горя. Иоанн хотел надеть маску и на него, но Репнин вырвал ее, растоптал ее ногами и сказал: “Государю ли быть скоморохом? По крайней мере я, боярин и советник думы, безумствовать не могу”. Царь приказал умертвить его. В угоду Иоанну появилась толпа доносчиков. Подслушивали разговоры в семействах или между друзьями, иногда прямо клеветали и выдумывали преступления, что было нетрудно, так как улик не требовалось и охотно верили каждому мерзавцу. Протесты не останавливали царя, а лишь раздражали его: бунт, мятеж, измену он видел в каждом смелом слове и боролся с протестующими своими обычными жестокими средствами. Трудно сказать, какой идеал носился перед его разгоряченным болезнью, вином и развратом воображением, по-видимому, он хотел не только того, чтобы каждое его слово встречало повиновение, но и гораздо большего – чтобы его одобряли, восторгались, хвалили его за каждый поступок, каким бы он ни был. Он требовал даже, чтобы это одобрение, похвалы, восторги были бы искренни, так как в этом отношении он был достаточно чуток. Правда, его можно было обманывать грубой лестью, притворством, но это лишь до поры до времени. Такая фантазия могла зародиться лишь в голове деспота, и ниже, говоря об опричнине, мы увидим попытку осуществить ее. Но самодовольства у него не было.