Максим Чертанов - Дюма Страница 10

Какая необузданная фантазия! Но рассказ основан на фактах. Революционный генерал Марсо пытался спасти вандейскую аристократку Анжелику де Мелье, но она была гильотинирована в 1794 году, а в Нанте в то же время свирепствовал садист — комиссар Каррье. Александр прочел то и другое в книге историка Матье де Вильнава и соединил. Читатель, желающий изучать творчество Дюма, обязан прочесть этот рассказ: он великолепен в своей беспощадной сухости, которая делает финал не мелодраматическим, а трагическим, и показывает, что литературная судьба Александра Дюма могла быть иной, чем стала: менее громкой, быть может, но более чтимой критиками. Но по большому счету он никогда и не сворачивал с обозначенной «Бланш» дороги. Образы истории навек его заворожили, и то были исключительно страшные и мрачные образы: сверкающий нож гильотины, палач, тюремная камера, отрубленная голова, сочащаяся кровью.

Следующий рассказ — «Лоретта, или Свидание»: 1812 год, в деревне немка подобрала раненого француза, выходила, полюбила; он вернулся на фронт, уговорились встретиться после войны на кладбище. Прошел год, разгром под Москвой, армия бежит, в той же деревне, на кладбище, — бой, герой вновь ранен; оседая наземь, скользкой от крови рукой он хватается за камень и слепнущими глазами читает на нем имя возлюбленной. Джек Лондон сказал: «Какое счастье, что для людей, близких к отчаянию, существует утешительный Дюма». Да уж, утешение: хороших людей убивают, плохие здравствуют. Чуть более оптимистичен рассказ «Мари»: брошенная девушка пыталась утопиться, прохожий ее спас, соблазнителя убил на дуэли. Отметим, что во всех трех новеллах (в их первой редакции) нет «фирменных диалогов Дюма» — в них вообще мало диалогов, и все они написаны на заимствованный сюжет («Лоретту» Дюма прочел в книге, «Мари» услыхал от знакомого). Печатать рассказы никто не взялся. Дюма прочел их в доме земляка, типографа Сетье, хозяйка умолила мужа войти с автором в долю: каждый вносит 300 франков и получает половину прибыли. Книжка «Современные рассказы» вышла в издательстве «Сансон» 27 мая 1826 года тиражом в тысячу экземпляров, а покупателей нашлось лишь четверо. Но один из этих четверых был Этьен Араго, который вновь поместил в «Фигаро» доброжелательную рецензию, указав на недостатки: фразы сложноваты, а мысли простоваты…

Если никто не хочет нас публиковать, попробуем сами: Дюма с Левеном купили за бесценок разорившуюся газету, переименовали ее в «Психею» — «газету мод, литературы, театра и изящных искусств»: в первом, апрельском номере был помещен «Раненый орел», посвященный не военным подвигам Наполеона, а его Гражданскому кодексу, одной из первых систем гражданского права, необыкновенно прогрессивной для своего времени (он с поправками действует во Франции и поныне) — равенство всех перед законом, свобода совести и вероисповедания, гражданский брак, развод и даже авторское право. Кодекс был так удобен, и все к нему так привыкли, что Карл X не посмел отменить его целиком, но пытался делать это постатейно; Дюма защищал его. Подобные стихотворения «на злобу дня» публиковались в каждом номере «Психеи», всего было опубликовано 19 стихотворений Дюма. Газета имела успех: сам Делавинь там печатался, входящий в силу Гюго дал два стихотворения. На работе Александр этой деятельностью не хвалился, но там пронюхали, Удар ругался, Орлеанский отнесся благосклонно и, когда под его патронажем выходил альбом живописи «Литографированная галерея» с поэтическими комментариями, передал Дюма, что он может что-нибудь написать; тот выбрал художника Монвуазена, сам потом говорил, что стихи вышли — дрянь, но как упражнение полезны. Летом 1826 года театр «Порт-Сен-Мартен» взял «Свадьбу и похороны», пьеса была сыграна 21 ноября и выдержала 40 представлений. «С этого момента я принял решение… я должен был преуспеть или повеситься. К сожалению, я рисковал не одним собой; бедная мама была также втянута в эту игру».

«Психея» была неплоха, но не окупалась; в январе 1827 года, чтобы не платить налоги, Дюма и Левен газету ликвидировали и еще с тремя компаньонами основали новую — «Сильф», регистрировали ее под новым названием в конце каждого налогового года и так протянули до лета 1830 года. На работе ворчали все сильнее, Александр надерзил Удару, тот нажаловался Девиолену, знавшему, по какому месту бить: «Когда я вернулся домой после составления портфеля, я нашел маму в слезах. Девиолен послал за нею, рассказал ей, что произошло между Ударом и мною, и сказал, что весь день в конторе обсуждали мое преступление… Как раз в тот период бедная мама, которая всегда боялась, что меня уволят — а я был близок к тому, чтобы оправдать ее опасения, — испытала очередное крушение надежд». Огюст Лафарг, юноша, что первым заразил Александра стремлением к чему-то большему, чем мещанская жизнь, бросил работу, занялся литературой, наделал долгов и умер. «Напрасно я говорил маме, что Лафарг не имел способностей, что он не боролся, а сдался без борьбы; напрасно убеждал ее, что Лафарг не обладал и долей моей энергии и настойчивости; факт был тот, что он голодал, страдал и умер в лишениях».

Другой ровесник Дюма, Фредерик Сулье, тоже взялся писать пьесы, но он владел лесопилкой, и литература не мешала его бизнесу; он пытался переложить «Ромео и Джульетту», не сумел, искал соавторов. С Александром они — «так как ни один из нас не чувствовал в себе сил создать что-нибудь хоть сколько-нибудь оригинальное» — сочинили пьесу по роману Скотта «Пуритане». Скотт был в моде, ставился в каждом театре; надеялись, что пьесу «Шотландские пуритане» оценит Тальма. «Но в нас обоих было слишком много индивидуальности, и мы беспрестанно ссорились. За два или три месяца бесплодных трудов мы нисколько не продвинулись… Но я извлек пользу из этой борьбы; я чувствовал, как во мне прибавляется сил, и, как у слепого, чье зрение восстанавливается, мой кругозор, казалось, расширялся с каждым днем». Он перевел «Заговор Фиеско в Генуе» Шиллера — «чтобы учиться, а не для заработка», написал трагедию на античный сюжет «Гракхи»; друзья сказали, что пьесы о политике, даже если их действие происходит в 127 году до нашей эры, никто не возьмет: любое упоминание о том, что где-нибудь был плохой царь, герцог или консул, цензура считает злостным намеком на Карла X.

Мать (которую беспрестанно осаждал мерзавец Девиолен) говорила, плача, что другим клеркам повышают зарплату; надо повиниться перед Ударом… Александр повинился, просил о повышении и в феврале 1827-го получил его — 1800 франков в год, с переводом в отдел благотворительности. Работа нравилась — обходить бедных, узнавать, кому чего надо, и оклад скоро повысили до 2000 франков в год, — но мать считала ее позорной, а Девиолен внушал ей, что это наказание. Она повеселела, когда кроме Девиоленов появились другие знакомые. В Париже жил художник Гийом Летьер, знакомый отца, Александр долго уламывал мать к нему пойти, та наконец решилась, приняли их хорошо; Александр сдружился с Эженом Делакруа, стал читать о живописи. У Летьера жила воспитанница Мари Мелани д’Эрвильи, ухаживать за ней Александр не пытался, зато обсуждал медицину, которой она тоже интересовалась. Пока было неясно, для чего медицина могла ему пригодиться — он никогда не хотел стать доктором, — но он по ней с ума сходил и знакомства заводил преимущественно с врачами: знаменитым гомеопатом Кабаррю, увлекшим его своими идеями, молодым медиком, а впоследствии химиком и биологом Франсуа Распаем, врачом Луи Вероном, военным доктором Эженом Сю (тогда еще не писателем), его кузеном хирургом Фердинандом Лангле.