Марек Эдельман - Бог спит. Последние беседы с Витольдом Бересем и Кшиштофом Бурнетко Страница 10

— Напрашивается вечный вопрос: можно ли требовать от людей героизма?

— Это не героизм. Почему вы называете это героизмом? Речь не о героизме, а об обыкновенной порядочности.

— Если я стою в толпе и вижу, как кто-то хватает еврея, что я могу сделать?

— Если ты подойдешь к этому человеку и скажешь: отцепись, — он может испугаться. Ведь у него нет законного права жестоко обращаться с евреем, такое право имеет только немец, вахман[33]. А прицепился он к еврею, чтобы вытянуть у того деньги, а потом либо выдать его немцам, либо не выдавать. Тому, кто сказал бы шмальцовнику[34]: отцепись от этого еврея, — ничего не грозило.

Шмальцовник, схвативший еврея, первым делом тащил его в подворотню. Почему? Чтобы люди не видели. Он знал, что это нехорошо.

Мне это точно известно, меня ведь много раз хватали. Два раза кто-то говорил: отцепись от него, чего тебе надо, он ведь тоже человек. И шмальцовник отставал.

— Когда вы из года в год 19 апреля в одиночку приходили на территорию бывшего гетто, у вас никогда хоть на минуту не возникало сомнений, ощущения безнадежности?

— Вы только о душе… Какая безнадежность? У меня нет души, я не знаю, что это такое. Если ты что-то делаешь, значит — дело не безнадежно. Даже если известно, что никакого проку от этого не будет. Все равно продолжаешь делать, потому что сама работа приносит удовлетворение. Человек ведь ничего не делает вопреки себе.

Если бы я считал, что этого не стоит делать, то и не делал бы. По разным причинам — таким, сяким. Так что оставьте вы эту душу в покое.

— Как бы вы сегодня рассказали молодым людям, что собой представлял Умшлагплац?

— Да ничего особенного. Одна школа и выход на площадь. Слева какие-то бараки — бывшие склады, куда привозили продовольствие. А по другой стороне — железнодорожные пути, на путях стоял поезд, туда тебя и гнали. Людей вводили через ворота, следы от которых есть еще и сейчас, и загоняли прямо в вагоны. Если там уже не хватало места, тебя оставляли на ночь, а когда назавтра приезжал поезд, загоняли в вагон. Почти всегда эсэсовцы, но иногда украинцы из сотрудничавших с немцами формирований.

— Еврейские полицейские тоже там были?

— Да, но они стояли снаружи, самое большее — приводили эту толпу к воротам. Еврейские полицейские не загоняли людей в вагоны, входить на Умшлагплац им разрешалось, но в вагоны заталкивали в основном немцы и украинцы.

Да это можно увидеть в немецкой кинохронике: стоит немец с винтовкой, толпа идет мимо него, немец время от времени стреляет и так далее. Люди боятся выстрелов, боятся смерти. Иногда видно, как еврейский полицейский помогает кому-то залезть в вагон — старикам, матерям с детьми. Но еврейская полиция в вагоны не загоняла. Это делали эсэсовцы и украинцы.

— А теперь мы попросим вас рассказать кое-что очень важное для истории гетто того времени…

— Это чуть позже. А сейчас выпьем.

— Вы никогда не нуждались в авторитетах? К примеру, вы были знакомы с Виктором Альтером[35], крупнейшим довоенным деятелем Бунда. Был ли он для вас — уже тогда, до того как Сталин его убил, — героем?

— Ну, в каком-то смысле он был авторитетом. А может, и героем? — трудно сказать. Человека, который восстает против диктатуры, всегда преследуют, он часто попадает в тюрьму, иногда погибает. Кто же тогда герои, если не такие люди?

— Мы об этом спрашиваем, потому что одновременно вы говорите, что человек сам строит свою жизнь, сам принимает решения.

— Да, конечно. Но одно другому не противоречит. Я вот построил свою жизнь так, что для меня герой — Альтер, а не ребе из Гуры-Кальварии.

— То есть образцы нужны.

— Ребе этот — не очень удачный пример… Муссолини заступился за него перед Гитлером, в Гуру-Кальварию приехали эсэсовцы, схватили его в охапку, посадили в поезд и отправили в Италию. Оттуда он попал в Израиль. Это все организовали СС. Я сам видел.

Конечно, хорошим образцам надо следовать. Только желание кому-то подражать должно возникать из внутренней убежденности, а не по принуждению. Не потому, что кто-то сидит наверху и приказывает тебе, что делать: еще помолись, прочитай еще две странички, — вот тогда, говорит, ты будешь в порядке. А если не прочитаешь — не будешь. А не помолишься — и вовсе пошел вон.

Религия требует, чтобы ты ходил в костел или в синагогу, ходил на мессы и совместные молитвы, потому что так ты приобщаешься к служению религиозному культу. А если не ходишь в костел, не ходишь в синагогу — кто ты вообще такой? Религия хочет подчинить тебя своей власти. Для этого, в частности, и строит свои роскошные дворцы. Папы ведь строили великолепные дворцы в Ватикане не только из любви к искусству, но и чтобы показать могущество Церкви. Помните конфликт с Микеланджело? Ведь он расписал Сикстинскую капеллу назло Папе; с точки зрения церковников, фрески непристойны. А почему все деревенские храмы очень высокие? — чтобы придавливать прихожан своей мощью. Колокольня такая высоченная, чтобы люди испытывали уважение и страх.

Вся Церковь — иерархическая организация, которая желает владеть душами.

— В Польше тоже еще недавно власть конфликтовала с Церковью и одновременно пыталась очернить и вымарать из истории великие польские авторитеты.

— Хотела полностью их уничтожить. Хотя вообще-то в Польше немного авторитетов.

— В чем тут причина? Полякам не нужны авторитеты, или людей, которые могли бы ими быть, в большинстве своем уже нет в живых?

— Нет, ведь авторитеты не умирают. Но каждый выбирает их себе сам. Один — Юзефа Пилсудского, другой — знаменитого футболиста или певца. Вдобавок постоянно идет политическая борьба, и авторитеты в числе ее объектов. А иногда и сами авторитеты принимают в ней участие. Бывает, что они очень неприязненно относятся друг к другу. Тогда трудно определить, кто на самом деле большой авторитет. Самое скверное, что каждый отстаивает свою правоту.

В результате всеобщих авторитетов — таких, которых признавало бы все общество, — практически уже нет. Мне, например, не нравится де Голль. Однако, что ни говори, для каждого француза он — авторитет. Вел он себя по-разному. Когда впервые приехал в Москву и признал просоветский Польский комитет национального освобождения[36], это было отвратительно. Циничный поступок, но этого требовала политика. Однако, при всей своей диктаторской власти, первое, что де Голль сделал как президент Франции, — дал пять миллиардов франков на науку. Это кое-что значит: он ведь предназначил эти деньги не на упрочение своей власти — на полицию, армию и тому подобное, — а на общечеловеческую, общественную цель. И хотя потом, разумеется, укреплял полицию и армию, безудержно стремился расширить свою власть, совершал безумные политические шаги, сегодня во Франции его уважают.