Александра Чистякова - Не много ли для одной? Страница 10

Я опять сделала аборт. Как-то прошло удачно. Однажды мы разговаривали с матерью Степана. Я ей сказала, что устала от этой проклятой жизни. То за детьми, то за хозяйством (а оно в то время было: корова, телёнок, поросёнок, куры), и за всем успеть нужно. «Да что же, я проклятая?! Что ли!» — «Значит, боишься оторваться, что бегаешь за хвостом!» Эта реплика взбесила меня. Я ей говорю, если бы я желала этого, так стоит мне дать телеграмму, и я уеду к человеку, который не посмотрит на моих детей. Возьмет меня с радостью. Так она вздумала запугивать меня: я, мол, скажу Степану. Я не стала оправдываться, ответила: говори. И ушла.

Я знала, что Степан получит аванс и, пожалуй, пропьёт. Пошла в гараж, встретила его, он подал мне четыре сотни и мы поехали домой. Сошли с машины, вошли в дом, мать стояла возле печи. Степан, как всегда, хотел пошутить, свою кепку одеть на материну голову. Она как швырнет эту кепку и расплакалась: до каких пор твоя Санюшка будет издеваться надо мной? А я не обращая внимания, налила ему борща, подала хлеб и встала около стены. Он разворачивается, хлесь по миске, та взвилась к потолку, еще разворачивается, хлесь меня по голове. У меня в глазах потемнело и вроде я оглохла. Но я не заплакала, а только крикнула: «Степа, ты разберись сначала!» Он еще раз ударил, мать было кинулась, и я со зла крикнула: «Сука ты, а не мать, коли такое зло посеяла. Уйди с глаз моих». А сама вышла в кладовую. Он покурил, давай искать меня и когда нашел, сорвал платье, изорвал в ленточки. Я стою, гляжу, что дальше будет. Сорвал сорочку, тоже порвал и пошел в комнату. А пока он рвал, нянька с Толиком к соседям убежала. Но я не знаю, почему я не ревела, не ругалась, а вошла в комнату, стала искать, что надеть. Горло мое кто-то сдавил так, что я не смогла произнести ни единого звука. А мне надо было уйти. Сделав над собой усилие, я выдавила из своей груди три слова: «Пойдем заваливать завалинку». Он со злом крикнул: «Иди, если надо». Тогда я поняла, что он за мной не погонится. Накинув рваный пиджачишко, старенькую юбчонку, даже без сорочки, я вышла из дому.

На улице я заплакала и со слезами пошла к сестренке, т. к. она уже приехала из Тайги, выйдя замуж за друга Степана. Когда вошла в их дом, она напугалась, подумала, что я получила письмо от мамы и с ней что-нибудь случилось. Она спрашивает, а я реву, потом распахнулась, показала ей, что я без сорочки. Тогда она все поняла. И не жалеть стала, а ругать: «Я тебе тогда еще писала: брось ты его! Уезжай! Так нет, побоялась, тогда был один ребенок, а теперь двое, а жизни у тебя все равно не будет. Он же подлец, знает, что ты после болезни и подымает руки. Я прошла в комнату, взяла лист бумаги и все свое горе описала. Я назвала его издевателем, что он, не разобравшись, кинулся как зверь. Я сгубила свою жизнь ради твоего благополучия, а ты ничего не понимаешь и кинулся бить. Кого ты бил? Скажи! Заработала ли я эти побои? Ведь ты бил того, у кого одна нога в могиле. Ты испытывал силу на человеке, который отдал тебе свою жизнь. Нет. Я больше не могу так жить. Ты сам пойми, можно ли жить в таких условиях. Ты рвал с меня все, как с какой-то преступницы и даже не спросил себя, за что же я так издеваюсь над ней. Я одно могу сказать тебе. Все что было в моем организме хорошее, здоровое, я отдала для тебя. Теперь уходить куда-либо я не собираюсь. Я стала слаба. Мое решение одно. Пойду на работу, приму на себя поезд и будет конец всем моим мукам. Детей отдашь нашим и ты — вольный. Моей силы на твое перевоспитание не хватило, будь доволен, что довел до такого состояния». Свернула этот лист, положила в карман. Тамара, видя меня более успокоенную, расспросила все по порядку и задала вопрос: а что думаешь делать сейчас. Я ответила, что сейчас пойду домой, т. к. ребенка надо кормить грудью. И я ушла. Нянька мне открыла, мать притворилась спящей. Но я знала, что она не спит. Прошла в комнату и говорю: «Ну теперь берегись, злодейка! Меня два раза ударил, а тебе больше достанется». Письмо свое положила ему в спецовку. Накормив Толяшу, легла к няньке. За ночь я совсем не уснула, думала о том, что ждет моих детей, если я их покину.

Я уже не плакала, но слезы сами текли из глаз. Утром впервые за всю совместную жизнь, я не встала проводить его на работу. Когда он ушел, сварила детям каши, а слезы все льются из моих глаз, которые и без того уже воспалились, распухли, лицо все в пятнах, руки не слушаются. Гляжу, заявляется сам со своим напарником, видно, прочел письмо и подменился, чтобы побыть дома. Он зашел в то время, когда я держала в руках обрывки от платья и сильно плакала. Он подошел ко мне, обнял мои худенькие плечи, которые то и дело судорожно вздрагивали, тихонько проговорил: «Прости меня, Шура! Я виноват, ты не заслужила от меня этого. Успокойся, я никогда не трону тебя пальцем». Он взял из рук моих рваное платье и бросил в печь. В это время вошла мать и раскричалась: «Чего сидишь, не слышишь, что телок кричит?» Тогда Степан не выдержал: «Что она тебе, прислуга? Вчера под кулаки подвела и сегодня этого желаешь? Вон из хаты!» Та хлопнула дверью, ушла. Ушел и напарник.

Степан сам управлялся по хозяйству, а мне пришлось идти за нянькой, много муки придал мне этот Толя. Чуть не каждый день приходилось искать нянек. То самого пьяного боялись, а он пил ежедневно, то бабка отматерит. Нашла няньку и говорю: «Забей, пожалуйста, окно, а то вся рама открывается, как двери». Он засмеялся: «Что у нас с тобой воровать? Тебя или детей не возьмут, а больше у нас нет ничего». Не прошло и недели, мы закололи свинью, а из ребят кто-то видел, что сало клали в ящик. А мы сало потом спустили в подпол. И когда залезли к нам в квартиру через это окно, то, открыв ящик, они увидели, что там лежит белье. Ну, раз такое дело, сгодится и белье. Документы положили на окно. Я перед этим аванс получила и в детский чулочек завязала, так и этот узелок нашли под окном. А мать себе справила пять платьев новеньких, они тоже лежали в этом ящике. А которое я купила вместо порванного, оно лежало за зеркалом. Я проснулась, вышла в кухню, а окно открыто и ящик пустой, мать спит. Я крикнула: «Мама! Нас обворовали!» Как она соскочила, да вокруг дома бегает, причитает, а на меня такой смех напал, что я уняться не могу. Я вспомнила, что говорил Степан. И вот меня не взяли, а белье даже рваное забрали. Мать на меня с руганью: «Ты, паразитка, подослала воров, чтобы мои платья украли!» Я не связалась с ней и вскоре она убедилась в своей неправоте. Степан увидел на одном парне свою атласную рубаху и чуть не задавил его в ней. Все материны платья нашлись. А белье уже все распродали.

Корову держать стало не под силу, мы её закололи, купили свинью на зиму — тоже закололи. Баню у матери закрыли. Золовушка с мужем разошлась, собралась к отцу в Воронеж. Поехала, все промотала, отец отправил её оттуда. Вернулась опять ко мне, забыла, как мои вещи выкидывала. Ладно, думаю, куда она пойдет. Устроила ее к себе стрелочницей на станцию. Но она такая ленивая, что мне стыдно за неё было. Зиму продержали, на весну сократили. А я все старалась работать. Меня восьмого марта пятидесятого года премировали Почетной грамотой министерства угольной промышленности. Радость за то, что ценят мой труд, еще больше вливала в меня силу. Я делала все, что могла, не ожидая указаний начальника. И могла всех организовать, чтобы выполнить план, вплоть до породоотборщицы.