Александр Крон - Вечная проблема Страница 10

О радости наблюдать живую природу в ее непрерывном движении, о наших походах и экскурсиях я мог бы рассказывать долго, но не в этом сейчас моя задача. Недавно я вновь оживил в своей памяти многие подробности, перелистывая чудом сохранившийся у меня сборник "Ближе к природе!", изданный в 1921 году отделом народного образования МСРК и Кр.Д. "И Кр.Д." значит: "и красноармейских депутатов". Гражданская война еще не вполне закончилась, в стране голод и разруха, а Советы уже заняты проблемами воспитания. Достаточно процитировать несколько строк из редакционного предисловия, чтобы ощутить дыхание эпохи:

"По совершенно независящим от редакции обстоятельствам, связанным с трудностями переживаемого времени, сборник, посвященный работе Биостанции Юных Натуралистов и предполагавшийся изданием в начале 1920 г., выходит только теперь, в 1921 г.".

И дальше:

"Встречающиеся в тексте ссылки на фотографии не будут соответствовать действительности, так как вследствие недостатка цинка пришлось отказаться от мысли поместить в сборнике снимки, иллюстрирующие жизнь и работу Биостанции".

В этом сборнике помещены два дневника, принадлежащие Васе Р. (13 лет, сын рабочего) и Тане В. (12 лет, дочь агронома). Для меня и сегодня не представляет труда расшифровать сокращения: Вася Р. - это Вася Романов, а Таня В. - Таня Веревкина. В этих бесхитростных записях передо мной оживает целый мир, полный красок и звуков, и я различаю черты авторов гораздо отчетливее, чем на фотографии. Кстати, теперь, когда у нас с цинком нет затруднений, было бы полезно переиздать эти дневники с иллюстрациями и на хорошей бумаге. Не потому, что они представляют ценность для биологической науки, а для того, чтоб сегодняшние читатели взглянули на природу свежими и влюбленными глазами юных натуралистов. Время идет, уходят из жизни люди, и вместе с ними исчезают интереснейшие свидетельства о прошедшей эпохе. Вряд ли сохранились дневники, которые вели колонисты во время экскурсии в Ленинград - тогда еще Петроград. Мой пропал, и я не перестаю об этом жалеть - ни одна заграничная поездка последних лет, ни Париж, ни остров Ява не могут сравниться по силе впечатления с революционным Петроградом.

Путешествие было в духе времени - вся колония ехала в одной теплушке, поезд шел временами так медленно, что мы на ходу соскакивали на полотно и сбегали с насыпи, чтобы нарвать полевых цветов. Еще необычнее были наши вылазки в Сестрорецк и на Ладогу. В Сестрорецк тогда ездили по узкоколейке, вагончики то и дело сходили с рельсов, и пассажиры были уже приучены, не дожидаясь приглашения кондуктора, выходить наружу и "раз-два, взяли!" ставить свой вагон обратно на рельсы. В Сестрорецке мы впервые увидели море и дюны. Нас предупредили, чтобы мы не трогали полузасыпанные песком ржавые консервные банки и куски проволоки - совсем недавно, перед самым нашим приездом, было несколько несчастных случаев. На Ладогу до станции Борисова Грива мы ехали по обычной колее, но в открытых вагонетках, которые тащил, выбиваясь из сил, паровозик-"кукушка". Время от времени он останавливался, и пассажиры во главе с помощником машиниста отправлялись в лес на заготовку топлива.

В Петрограде нам отвели для ночлега фрейлинские покои в Аничковом дворце. Покои были высокие, с разбитыми окнами, по ночам мы дрожали от холода. Спали мы на огромных, как боксерский ринг, фрейлинских кроватях, по шесть-семь человек в каждой, укрываясь истлевшим шелком пологов и гардин, со двора доносились жуткие шорохи, там было автомобильное кладбище и бегали крысы величиною с кошку, по ночам они становились опасны. В Петрограде мы заметно отощали, кормили нас куда хуже, чем в колонии, где немалым подспорьем был огород, и все-таки, несмотря на голод и холод, на полчища клопов, отравлявших нашу жизнь во дворце, мы прожили две недели, как в прекрасной сказке, мы свободно бродили по дворцам и музеям, побывали в Пулковской обсерватории, где были допущены к большому рефрактору, и уехали обратно в Москву счастливые, переполненные впечатлениями и нагруженные книгами. Книги продавались за бесценок на развалах у стен Литейного проспекта. Туда же выносили на продажу ведра с жареными миногами. Одна минога стоила столько же, сколько полное собрание сочинений. Мы миног не покупали.

Восстановить по документам картину практической деятельности колонии сравнительно несложно, гораздо труднее передать дух колонии, царившую в ней атмосферу товарищества и увлеченности. Воспитанниками в колонии были самые обыкновенные ребята из трудовых семей, у многих родители погибли на фронтах, были среди этих ребят более симпатичные и менее симпатичные, но я почему-то не могу припомнить ни одного колониста (или колонистки), который был бы бичом колонии или хотя бы считался "трудным". Точно так же были ребята более одаренные и менее одаренные, но тупых, ничем не интересующихся и ни к чему не стремящихся я что-то не помню.

Только в колонии я впервые узнал, что такое настоящая дружба. Чтобы дружить, необязательно быть похожими, мои новые друзья Боря Григорьев и Валя Кукушкин были совсем несхожи ни со мной, ни между собой. Борю Григорьева, по прозванию "Слесаренок", я уже мельком упомянул. "Слесаренком" его звали не потому, что он умел слесарничать, а потому что у него были на редкость талантливые руки, он все умел. Мылся он исправно, но почему-то всегда выглядел немного закопченным. Я редко встречал даже у взрослых людей такое соединение мягкости со спокойным достоинством, с ним было легко и надежно, и он очень облегчил мне первые шаги в колонии. Боря любил музыку, интересовался даже теорией, и хотя я знал по этой части лишь немногим больше, кое-какие элементарные сведения он получил от меня. Семья Бори жила в селе Богородском, в деревянном домишке, неподалеку от завода "Красный богатырь". Это была культурная рабочая семья, в жизни которой книги и музыка занимали заметное место. У отца была порядочная библиотека, состоявшая в основном из сочинений русских и иностранных классиков, которые высылал подписчикам предприимчивый издатель журнала "Нива" А.Ф.Маркс. Эти тоненькие, кое-как сброшюрованные выпуски я видел во многих домах, но у Григорьевых они не валялись, связанные веревочками, а были аккуратно переплетены. Постоянным подписчикам Маркс высылал в виде премии не только "корки" для переплетов, но даже книжные шкафы. В отличие от бесхозяйственных интеллигентов, окраинные рабочие семьи, вроде Григорьевых, заставляли издателя выполнять все свои посулы до конца. Они же покупали недорогие абонементы в театры и консерваторию, и уж у них-то не пропадало ни одного талона. Я любил бывать у Бориса дома, мне нравилась сердечность, с какой здесь принимали людей, и еще одно качество, которое я тогда не умел определить, а сегодня назвал бы отсутствием всяческого мещанства. Таков был и сам Боря, и хотя после колонии мы потеряли друг друга, я на многие годы сохранил о нем добрую память.