Герберт Уэллс - Ленин. Вождь мировой революции (сборник) Страница 100

– В конце концов, – сказал Ленин с той же уверенностью, – страны объединятся в огромную социалистическую федерацию или мировое сообщество – через семьдесят пять – сто лет.

Тот факт, что Ленин особенно упомянул азиатские и даже африканские народы, ничего не говоря о том, когда произойдет американская революция, интересовал меня в тот момент гораздо меньше, чем то, что он чуть раньше говорил об американской интервенции. Осознав, что мы задержались у Ленина гораздо дольше, чем он намеревался с нами беседовать, я задал ему последний вопрос:

– Но если интервенция – это реальность, тогда что?

– Тогда, – ответил Ленин, – это означает круговую оборону с нашей стороны. В таком случае, революция может замедлить ход или даже временно измениться по форме; ее цели и намерения останутся прежними, просто достижение их будет немного отложено. При иностранном вторжении наши уставшие от войны люди найдут новые стимулы, чтобы сражаться, а крестьяне будут защищать свою землю. Они узнают, что приход японцев, британцев, французов или американцев будет означать возвращение помещиков. Ибо любой интервент должен иметь опору, а единственная опора, которую он найдет среди народа, – это сословие белых офицеров… Но в конечном итоге мы восторжествуем, – сказал он, – в этом вы можете не сомневаться.

Затем он повернулся ко мне и высказал сожаление, что теряет меня как перспективного члена класса марксистов. Он по-доброму посмотрел на меня и сказал, что я – американец до мозга костей. Но что я научусь; время кризисов особенно подходит для того, чтобы выучить теорию…

Я помню, как мы пошли назад по коридорам Кремля вместе с Кунцем. Ни мне, ни ему нечего было сказать. Нам даже в голову не пришло почувствовать себя польщенными, что председатель Совнаркома проговорил с нами два часа. Я сомневаюсь, чтобы те два тамбовских крестьянина подумали бы о том же. Нас просто переполняло сознание невероятных трудностей, ждавших впереди; он был так прост, а его сила и умение сосредотачиваться были таковы, что его слова буквально жгли слушателей и воспламеняли их, даже если выражение лица у него оставалось обычным.

А фраза Ленина «в конечном итоге мы восторжествуем» стали частью его образа, который задержался в моей памяти.

Россия во мгле

Герберт Уэллс

Гибнущий Петроград

В январе 1914 года я провел недели две в Петрограде и Москве; в сентябре 1920 года г. Каменев, член русской торговой делегации в Лондоне, предложил мне снова посетить Россию. Я ухватился за это предложение и в конце сентября отправился туда с моим сыном, немного говорившим по-русски. Мы пробыли в России 15 дней; большую часть из них – в Петрограде, по которому мы бродили совершенно свободно и самостоятельно и где нам показали почти все, что мы хотели посмотреть. Мы побывали в Москве, и у меня была продолжительная беседа с г. Лениным, о которой я расскажу дальше. В Петрограде я жил не в отеле «Интернационал», где обычно останавливаются иностранцы, а у моего старого друга Максима Горького. Нашим гидом и переводчиком оказалась дама, с которой я познакомился в России в 1914 году, племянница бывшего русского посла в Лондоне. Она получила образование в Ньюнхэме, была пять раз арестована при большевиках; выезд из Петрограда был ей запрещен после ее попытки пробраться через границу в Эстонию, к своим детям; поэтому уж она-то не стала бы участвовать в попытке ввести меня в заблуждение. Я говорю об этом потому, что на каждом шагу, и дома и в России, мне твердили, что нам придется столкнуться с самой тщательной маскировкой реальной действительности и что нас все время будут водить в шорах.

На самом же деле подлинное положение в России настолько тяжело и ужасно, что не поддается никакой маскировке. Иногда можно отвлечь внимание каких-нибудь делегаций шумихой приемов, оркестров и речей. Но почти немыслимо приукрасить два больших города ради двух случайных гостей, часто бродивших порознь, внимательно ко всему приглядываясь. Естественно, когда желаешь посмотреть школу или тюрьму, показывают не самое худшее. В любой стране показали бы лучшее, и Советская Россия – не исключение. Это вполне понятно.

Основное наше впечатление от положения в России – это картина колоссального непоправимого краха. Громадная монархия, которую я видел в 1914 году, с ее административной, социальной, финансовой и экономической системами, рухнула и разбилась вдребезги под тяжким бременем шести лет непрерывных войн. История не знала еще такой грандиозной катастрофы. На наш взгляд, этот крах затмевает даже саму Революцию. Насквозь прогнившая Российская империя – часть старого цивилизованного мира, существовавшая до 1914 года, – не вынесла того напряжения, которого требовал ее агрессивный империализм; она пала, и ее больше нет. Крестьянство, бывшее основанием прежней государственной пирамиды, осталось на своей земле и живет почти так же, как оно жило всегда. Все остальное развалилось или разваливается. Среди этой необъятной разрухи руководство взяло на себя правительство, выдвинутое чрезвычайными обстоятельствами и опирающееся на дисциплинированную партию, насчитывающую примерно 150 000 сторонников, – партию коммунистов. Ценой многочисленных расстрелов оно подавило бандитизм, установило некоторый порядок и безопасность в измученных городах и ввело жесткую систему распределения продуктов.

Я сразу же должен сказать, что это – единственное правительство, возможное в России в настоящее время. Оно воплощает в себе единственную идею, оставшуюся в России, единственное, что ее сплачивает. Но все это имеет для нас второстепенное значение. Для западного читателя самое важное – угрожающее и тревожное – состоит в том, что рухнула социальная и экономическая система, подобная нашей и неразрывно с ней связанная.

Нигде в России эта катастрофа не видна с такой беспощадной ясностью, как в Петрограде. Петроград был искусственным творением Петра Великого; его бронзовая статуя все еще возвышается в маленьком сквере близ Адмиралтейства, посреди угасающего города. Дворцы Петрограда безмолвны и пусты или же нелепо перегорожены фанерой и заставлены столами и пишущими машинками учреждений нового режима, который отдает все свои силы напряженной борьбе с голодом и интервентами. В Петрограде было много магазинов, в которых шла оживленная торговля. В 1914 году я с удовольствием бродил по его улицам, покупая разные мелочи и наблюдая многолюдную толпу. Все эти магазины закрыты. Во всем Петрограде осталось, пожалуй, всего с полдюжины магазинов. Есть государственный магазин фарфора, где за семьсот или восемьсот рублей я купил как сувенир тарелку, и несколько цветочных магазинов. Поразительно, что цветы до сих пор продаются и покупаются в этом городе, где большинство оставшихся жителей почти умирает с голоду и вряд ли у кого-нибудь найдется второй костюм или смена изношенного и залатанного белья. За пять тысяч рублей – примерно 7 шиллингов по теперешнему курсу – можно купить очень красивый букет больших хризантем.