Алла Марченко - Ахматова: жизнь Страница 102

Первый кризис произошел в году следующем. Летом их отношения, ставшие почти идиллическими в период полугодовой разлуки, стали незаметно, но портиться. Это еще не начало расставания, а расставались они долго («Не недели, не месяцы – годы / Расставались. И вот наконец / Холодок настоящей свободы / И седой над висками венец», 1940), но размолвки – все чаще, радости – все меньше, а жизнь на две семьи под одной крышей все мучительнее. Они все еще любят друг друга, но в отпуск по путевке в сочинский санаторий Николай Николаевич уезжает один, хотя Анна Евгеньевна также в отпускном отъезде. Пунина крайне беспокоит здоровье Анны Андреевны, об этом он даже пишет жене, но куда больше терзает его мысль о возможном осложнении быта. Ситуация в семье брата Анны, Виктора Горенко, после смерти его дочери Ивонны стала складываться так, что Инна Эразмовна запросилась назад, в Россию, но не к сестре, на Полтавщину, а к дочери, в Ленинград. Пунины запаниковали: и так теснота! Кроме них, четверых, еще и мачеха Николая, и отец Анны Евгеньевны, да и родственники – и Пунины, и Аренсы – подолгу и гостят, и проживают. Взять в дом и на полное иждивение чужую старую женщину Пунины никак не могли. Анна Андреевна, чувствуя это, съежилась и замолчала. И в прямом, и в переносном смысле: в течение пятнадцати лет, живя с Пуниным, Ахматова почти не писала стихов.

Разумеется, она не бездельничала. Изучила английский и итальянский языки, переводила для Николая Николаевича искусствоведческие статьи и книги, перевела по договору письма Рубенса. Четыре года вместе с Лукницким собирала и систематизировала материалы к биографии Гумилева. Всерьез занялась историей Петербурга и творчеством Пушкина. Однако ее собственные стихи почти перестали случаться. У нее и раньше были, как говорили врачи, проблемы со сном, но теперь сна вообще не было. Сплошные бессонницы, которые не разрешались, как прежде, стихами, словно вечный источник, питавший живою водой ее душу, то ли иссяк, то ли его завалило обломками старого мира, в год Великого перелома доразрушенного до основания. В 1928-м, кроме стихов на смерть Михаила Михайловича Циммермана, Анна Андреевна написала только одно четверостишие. Зато какое! Фактически первые в своей творческой жизни гневно-гражданственные стихи – видимо, недаром первым поэтом, которого Аня Горенко самостоятельно прочла от корки до корки, был Некрасов:

Здесь девушки прекраснейшие спорятЗа честь достаться в жены палачам.Здесь праведных пытают по ночамИ голодом неукротимых морят.

Эмма Герштейн приводит в своих мемуарах свидетельство Н.А.Ольшевской, что в 1953 году, перед смертью, из лагеря Пунин передал Анне Андреевне записку («клочок оберточной бумаги»). Записка затерялась в архивных бумагах, но Нина Антоновна твердо запомнила из нее одну фразу: «Мы с Вами одинаково думали обо всем». Обо всем – конечно, преувеличение, но о главном Ахматова и Пунин и в самом деле думали одинаково. В августе 1925-го, вскоре после ареста лицеистов (выпускников пушкинского Царскосельского лицея), среди которых был и Валериан Чудовский, художественный критик, сотрудник «Аполлона», старый приятель Гумилева и Анны Андреевны, Пунин сделал в дневнике такую запись: «Вчера ездили с Ан. в Смольный монастырь. Случайно удалось проникнуть за ограду. Обошли собор, вышли в сад… Потом вышли на площадь, поросшую ромашкой, „где казнили людей до рассвета“, сказала Ан. Обедали у Федорова, потом поехали к Горному институту, сидели на ступеньках над Невой… Портик Горного стоял за спиной, тяжелый, молчаливый, погружаясь в темноту. Ан. много и долго на него смотрела, стала грустной; кажется, ей очень захотелось поехать за границу, вспомнила Ольгу, как провожали Артура три года тому назад. Мы – обреченные, очень часто в последние два года думаем мы о себе… Разговаривая о всем происходящем, Ан., между прочим, сказала: „Когда кругом каждый человек – рана“».

И далее, через день после поездки к Смольному: «О некоторых из осужденных по делу лицеистов позволено «хлопотать»; в числе их Валериан Чудовский; он запретил о себе «хлопотать», говоря: если нельзя обо всех, то не хочу, чтобы обо мне». Чудовского приговорят к высылке в Нижний Тагил, по возвращении из ссылки он вновь, в 1938-м, будет арестован и расстрелян. Но и те, кто оставался до поры до времени «на воле», вольными себя не чувствовали. Очень точно выразил это состояние все тот же Пунин: «Хорошую тюрьму придумали, сразу для всех и без решеток» (запись от 14 февраля 1926 г.).

Не было меж ними никаких разногласий и в вопросах веры. Даже Нину Антоновну Ольшевскую-Ардову смущало, что Анна Андреевна «крестится на каждую церковь», а вот Пунин это понимал. Перед отъездом в Японию, к примеру, он написал Анне Андреевне из Москвы, что зашел к Иверской и молился со свечкой «за ее здоровье». Словом, об очень многом, важном и судьбоносном, Пунин и Ахматова и впрямь думали одинаково, а вот чувствовали, как оказалось в итоге, в дни разрыва, все-таки розно и разно.

Разность заключалась еще и в том, что для Пунина годы их союза были годами профессионального роста. Чем лучше относилась к нему Анна, тем лучше ему работалось, несмотря на то что внешние обстоятельства вовсе этому не способствовали. Его сердце безнадежно дряхлело не от счастья, а от уныния, причиной которого была абсолютная невозможность устроить жизнь так, чтобы все три дорогие ему женщины – и жена, и Анна, и дочь – были если не счастливы, то хотя бы покойны и благополучны, пусть в пределах допустимого в те трагические годы, когда, как выразилась Анна Андреевна, «каждый человек – рана».

На людях, при гостях, обе Анны – и Анна Андреевна Ахматова, и Анна Евгеньевна Аренс-Пунина – держали, что называется, фасон и выглядели чуть ли не подругами. Однако опубликованная недавно переписка Пунина с законной женой красноречиво свидетельствует, что условия, в которые поставил ее муж, приведя в семейный дом чужую, да еще и знаменитую женщину, были для Анны Евгеньевны мучительны.

Когда муж жил рядом, через стенку в общей квартире, а Анна Андреевна чутко и строго соблюдала дистанцию, ни жестом, ни словом, ни намеком не посягая на права хозяйки дома, такое положение еще можно было скрепя сердце терпеть. Но как только супруги разлучались, а разлучались они регулярно и надолго (практикующий врач, Анна Евгеньевна присоединяла к дням официального отпуска еще и отгулы за сверхурочные дежурства), засыпала мужа отчаянными письмами…

«Не теряйте отчаяния», – часто говорил Пунин Анне Андреевне. Она не только запомнила этот советский парадокс, но и использовала однажды как эпиграф. «Не терять отчаяния», чтобы не потерять мужа, – вот все, что оставалось и Анне Евгеньевне. А кроме того, не разумом, а женским инстинктом госпожа Пунина, кажется, чуяла, что Николай не отпускает, держит ее при себе не только потому, что ради дочери хочет во что бы то ни стало сохранить видимость семьи и семейного дома, а потому, что, как и в юности, в начале их долгого и не слишком яркого романа, чувствует в ней, а не в Анне Андреевне, опору. Не в обычном житейском смысле опору, а в каком-то другом, высшем, словами невыразимом… И, как выяснится в дальнейшем, была права. Пунин сломался, утратив сопротивляемость невзгодам, не тогда, когда произошел разрыв с Ан. (ее место в его жизни, сменив, хотя и не заменив Ахматову, заняла другая прекрасная дама – Марта Голубева), а после смерти Анны Евгеньевны. А.Е.Пунина умерла в Самарканде осенью 1942 года, вскоре после возвращения Николая Николаевича из Ташкента, куда тот ездил, чтобы повидаться с Анной Андреевной… В день его отъезда, – а уезжал он не надолго, на неделю, не больше, – она была практически здорова, а когда вернулся, застал жену смертельно больной. Менее чем через месяц ее похоронили. Ни местные медики, ни сама Пунина, опытный врач, не могли даже приблизительно поставить диагноз.