Александр Чудаков - Сборник памяти Страница 11

Несмотря ни на что по теме «30-е годы» основной историей нашего государства, канвой этой истории, ее внешностью, образным рисунком, тем, что входит в учебники, останется та история, которая запечатлена в газетах, фильмах «Веселые ребята» и «Волга-Волга», песнях Дунаевского, Утесова, Шульженко, хроникальных кадрах Горького на трибуне I съезда писателей, встречи Чкалова и челюскинцев. А о лагерях, замученных и расстрелянных миллионах будет несколько абзацев – подобно тому, как историю Египта мы знаем по истории царей, а про безвестных строителей пирамид знаем только одно: они были, они мучались и гибли, ими построили. Такова сила архитектурного, визуального памятника, документа, запечатленного сиюминутного события. И даже сила фальшивого фильма, сделанного талантливым приспособленцем. В конечном счете остается только оно, а все реконструированное, извлеченное из забвения, воссозданное постфактум – все это, войдя в историю, никогда не станет ее доминантой – событийной, картинно-образной, музыкальной. Особенно это касается искусства.

Речь не о том, что Дунаевский – Александров – Орлова остались в сознании современников и трех-четырех последующих поколений как образ эпохи потому, что их вбивали, а другого не было, – а о том, что и у тех, у кого рядом есть другое знание, все равно в качестве почти подсознательной доминанты существует вот эта, образованная, созданная фильмами и музыкой.

14 февраля. Просматривал «Мир Чехова». Новое здесь то, что последовательно проведен принцип сопоставления с другими писателями. Ни одна особенность Чехова не рассматривается, как это обычно делается, в себе самой, без сравненья с тем, что было до и вокруг.

4 марта. Я впервые на общеинститутском открытом партсобрании – за 23 года работы в этом заведении. <…>

6 марта. Вчера собрание в институте было продолжено, выступило еще человек 12 <…>. Я построил речь на том, что роль ученого в ИМЛИ сведена к нулю, что между печатным станком и продукцией ученого стоит масса инстанций, и из-под каждой надо выбраться. Рассказал, как было в Российской Императорской Академии наук – то, что рассказывал мне ВВ., – как к ординарному академику приставляли наборщика, и академик передавал рукопись непосредственно ему. «Я не вижу причин, по которым С. С. Аверинцева должен кто-то редактировать. Правда, могут сказать, что Аверинцев не академик. Но в том, что Г. П. Бердников член-корреспондент, а С. С. нет, С. С. не виноват. <…> Почему администрация должна указывать Ю. В. Манну, какие труды он может открыть по Гоголю, а какие закрыть? Почему? Она должна это спросить у Ю. В. Манна!»

16 марта. 10-го, во вторник, был у Н. М. Виноградовой, принес «Мир Чехова». Была очень тронута моим посвящением В. В.[28]

17 марта. Зря я сержусь на наш отдел русской классической литературы ИМЛИ – на самом деле он мне очень нужен: затем, чтоб все время видеть, как не надо писать, что такое тривиальное мышление, что значит писание без определенной (какой бы то ни было вообще) методологии, – видеть это воочию, еженедельно.

1 апреля. Я – сам о себе: у него было стремление к предельной ясности в мысли и изложении; вера в то, что главное в художественном мире можно определить в 2-х–3-х фразах; только концепцию мира художника он считал заслуживающей вниманья.

6 апреля. В чем ложь фильма Соловьева «Чужая Белая и Рябой» – при похожести многого? В той жестокости, которая заливает, затопляет жизнь мальчика и которой он просто не мог бы вынести. И такой жестокости в той провинциальной полудеревенской жизни просто быть не могло: как и всякая природная жизнь, она разветвлена, растекается, там есть природа, купанье, лес, поле, огород, покос, лопухи, сад, вечера, звезды, рыбалка – да мало ли чего еще, даже две-три вещи из этого набора достаточно, чтобы фильм стал другим. Но этого нет. Жизнь Рябого напоминает замкнутую жизнь мальчика с Арбата, не выходящую за пределы колодцев московских дворов. Автор знал провинциальную жизнь, но то ли забыл ее, то ли наложился на те впечатления городской опыт так прочно, что они исказились до неузнаваемости. Открытая жизнь провинции сжата в комок жизни людей из подполья. На самом же деле эти дворы все время продувались степным ветром[29], однозначной жизни не было. И инвалиды были всякие – были и веселые пьяницы. Нарушение пропорций – самая опасная ложь.

7 апреля. Лира Долотова сказала, что самое главное в моей книжке «Чехов в Таганроге» – критика текста воспоминаний Мих. П. и М. П. Чеховых и трезвые слова про чеховскую семью.

– А то ее настолько заслюнявили, что даже уже Сергей Михайлович [племянник Чехова] какой-то герой, не говоря уж о Марии Павловне.

10 апреля. К записи от 6 апр. по поводу к/ф «Чужая Белая и Рябой»: это хорошо понимал Чехов, в своем «Ваньке» дав едва ли не больше светлых детских картин, чем эпизодов беспросветной жизни бедного подмастерья.

4 мая. 30 апреля были с Л., Маней и Янисом у Наташки и мамы – мамин день рождения. Юра рассказывал о ростовском деле – преступнике, убившем 38 женщин (с насилием). 1–2 занимались. 3-го с мамой и Наташкой ездили на могилу к отцу. Мама: – Ну, здравствуй, Павел Иванович Чудаков…

Звонила редактор из «Просвещения» – вышла «Биография Чехова» – моя третья книга за этот год.

30 мая. С 25 по 29 был в Вологде на конференции по поводу 200-летия Батюшкова. <…> На открытии памятника Батюшкову вологодский поэт Коротаев говорил про «вредителей», которые мешали поставить памятник в этом месте, в вологодском Кремле.

Все это – он, Викулов, Белов – меня сильно разозлило, и на заключительном заседании конференции я выступил, сказав, что вынужден внести диссонирующую ноту в общий хор похвал празднику.

– Я хотел бы сказать о тех скрытых и явных намеках, которые делали на этом празднике писатели, – о лженауке, о вредителях и т. п. По-моему, это недостойно – пользоваться юбилеем, чтобы высказывать такого сорта идеи. И вообще, мне кажется, слово «вредитель» не следовало бы возрождать… и еще две-три фразы на эту тему.

Следом за мною выступил Турбин и в начале сказал:

– Я присоединяюсь к тому, что сказал А. П. Слово «вредитель» – я давно его не слышал, и мне не хотелось бы, чтобы оно звучало со всеми перспективами, которые оно открывает.

После заседания ко мне подошла седая старушка:

– От себя и от имени части вологодской общественности хочу поблагодарить Вас за Ваши слова о «вредителях». Об этом нужно говорить, этого нельзя пропускать.

17 августа. <…> На чеховский конгресс в Англию поехать не удалось. Посмотрим, что выйдет с Германией.

11 сент. 9-го в «Праге» были с Л. на приеме, данном американскими издателями советским писателям. <…> из американцев много, в том числе Элендея Проффер с маленькой дочкой; Л. тут с ней и познакомилась.

Банкет был стоячий – не люблю.

В середине подошел В. В. Иванов, сказал, что в «Жизнеописании Булгакова» Л. его резануло «государь» в авторской речи.

Л.: – Но это же стилизация!

В. В.: – Но все же в авторской речи! Я вообще не против монархизма. Был такой зоопсихолог Вагнер, основатель зоопсихологии…

Л. делает жест в мою сторону – вот кто, де, знает про него. В. В. это не смущает:

– Он печатался до 30-х годов, когда печатание прекратилось. У него есть неопубликованные работы… Он считает, что на пути от животных к очеловечиванию утерялся вожак. <…> Еще одно место у Вас есть… Там где про евреев, что Булгаков в юности их избегал. Сейчас об этом нельзя… Я когда прочел, подумал: «Ну, пропаганда «Памяти» действует, если даже самые известные и активные деятели культуры поддаются».

Л. возражала (достаточно резко), объясняла. Я тоже сказал, что нужна свобода обсуждения всех проблем.

В. В.: – Я понимаю, что может не хотеться быть в том лагере, что все. Дело Бейлиса… Но сейчас…

Всегда это сейчас! А когда же можно? Л. говорила, что Иванову не понравится, а мне казалось – он шире.

15 сентября. Вчера на самолетике прилетел в Болдино на XVII Болдинские чтения; долго брели по жидкой грязи в Дом колхозника: четыре человека в комнате, три стула, нет розетки электрической, каких-либо тумбочек при кроватях, плечиков-вешалок, мусорной корзины, воды в единственном умывальнике. Розетка – одна на этаже, для телевизора; ходим туда включать кипятильник для чая и электробритву. Купив килограмм гвоздей, набил таковых в стенных шкафах. Умывался, поливая себе из стакана, у крыльца.