Артем Драбкин - «Из адов ад». А мы с тобой, брат, из пехоты... Страница 11

Мы попали не в Рейхстаг, а во Дворец Фридриха напротив Рейхстага. Он уникальный по красоте, прямо музей. Задняя сторона – река Шпрее. Пусть небольшая, но она его защищала. Мы успели дойти до Бранденбургских ворот, даже ближе. Потом там было посольство СССР, когда я после войны приезжал в Берлин, то все это вспоминал… Центр сгорел весь. Разобраться, где наши, где немцы, было невозможно. Мы, рота автоматчиков, были при штабе полка. В нашем полку было три батальона и вспомогательные подразделения: матчасть, машинная рота и др. Целая комплектация! И вот мы были со штабом полка. Честно говоря, было ощущение близкой, ближайшей Победы. Каждый мыслил: какая она будет, Победа?! И вдруг к утру стало тихо-тихо. Что такое? Мы не могли понять. Снаряды кончились? И вдруг по рации: «Немцы капитулировали. Не стрелять! Ждать распоряжений!»

Немцы шли колоннами на окраину города по определенным улицам, которые им отвели. На углах стояли автоматчики, и они бросали оружие в кучу и дальше шли без оружия. Их построили в колонну.

– Были ли неожиданные ситуации?

– Были, и очень печальные. Когда казалось – все, уже стрелять не надо. Первый раз, когда объявили полную Победу. Это было 2 мая. «Ура, Победа!» Мы стреляли, орали. Потом прибегает парень и говорит: «Во втором квартале, за тем поворотом, склад амуниции. Там такие хромяги!» – это хромовые сапоги. А мы же в кирзе. Человек пять пошло – и вот нет и нет их. Тогда этот парень нас повел. Двух мы не нашли, а трое лежали с простреленными головами… Там была засада.

Когда закончились бои, на все центральные улицы, где стояли части, были выдвинуты походные кухни, и немцам раздавалась горячая пища и хлеб… Первые две недели после Победы мы стояли в переулочке, был такой переулочек Вассер-Гассе. А потом нас перевели в Трептовские полицай-казармы, в Трептов-парк.

Но проживание военных в городе приносило многие неприятности. Было очень строго в отношении «выйти на улицу». Иногда нас замполит посылал за пивом, и один раз меня комендатский патруль арестовал, когда я в очереди за пивом стоял. Нас посадили на «губу» только за то, что мы ходили по улицам без разрешения! Пиво было потрясающее, но если увидит комендантский патруль… Привели в комендатуру, сорвали погоны, посадили на гауптвахту. У нас не было документов на выход. Очень было строго! Только вечером меня освободили.

Даже после Победы случалось, что бойцы погибали в засадах. Гибли люди и по непродуманности, по небрежности. Тогда был введен режим строгой оккупации. Нас вывели из центра, из Трептов-парка, в город Цосен, в 30 км от Берлина, – это еще Вайсензее. Там позже был знаменитый штаб всех оккупационных войск. Штаб гарнизона стоял в Белом озере, это очень красивый, элитный район. Но и при таком строгом режиме пропало 12 человек из подразделения в составе нашего полка. Оказывается, на территории этого лагеря был бункер-конус на случай бомбежек. Часто ребята туда заходили, спускались вниз. И оказалось, что, решив посмотреть, что и как, они нашли ход, который вел 30 км до Берлина. Там были военные заводы, изготавливавшие оборудование. И когда они это открыли, то пропали почти на неделю. Это была удивительная история!

Берлин был поделен на несколько секторов: английский, американский, французский и наш. Наш – самый центр. Раз в неделю менялись объекты охраны. Мы несли охрану Рейхсканцелярии. До сих пор помню, что Рейхсканцелярия хорошо сохранилась. Мы сменили первую команду и несли охрану. Там был аудиенцзал, где Гитлер награждал своих. И там в стене были сейфы, где хранились ордена рейха. Мы набирали их и у американцев меняли на сигареты. У нас не было сигарет: самое лучшее – «Беломорканал», а так махра. У немцев же сигареты были: валялись прямо на улице, целые блоки сигарет. Мы брали, курили, потом один из наших распотрошил сигарету – оказалось, пропитанная никотином бумага. Когда я попал на фронт, то не курил и не пил. Но в зимний период можно было согревать руки, раскуривая папиросу, и так я начал курить.

Тогда же у меня появился фотоаппарат: очень интересный, знаменитый «Цейс». Я уже говорил, что мы несли охрану гитлеровской канцелярии, а там раньше сидели всякие немецкие флигель-адъютанты. Я зашел взять бумагу, письмо матери написать, открыл ящик, а там фотоаппарат лежит. Когда я общался с немцами, немцы мне сказали: это «зер гут»! В расцвете Германии, в 1938 году, корова стоила 30 марок, а аппарат стоил – 300! Вот какой был аппарат. Когда был первый обмен денег, то я его продал за 17 тысяч, чтобы матери помочь. А потом тут же начался обвал: эти 17 тысяч перешли в 30 рублей. Вот так я камеру и потерял.

Неделю мы охраняли Рейсхбанк Германии. Было так: вдруг происходит скандал, обыск в штабе полка, и арестовывают начальника штаба и двух писарей. В ящиках под документацией у них обнаружили 300 тысяч советских денег. Оказывается, когда очередной батальон нес службу в банке, там денег обнаружили, сколько хочешь. Их передали нашему правительству, органам, но что-то не отдали, и это случайно открылось. На дворе боец и его командир проверяли силу фаустпатрона: стреляли в стенку, а потом замеряли дыру. Боец в очередную дырку влез и кричит: «Товарищ лейтенант! Гроши, карбованцы!» Директор банка не открыл секретный сейф личного хранения. По стенкам были стеллажи с ящиками из металла, и там были деньги – пиастры, шиллинги, лиры, а в центре в картонных коробках лежали наши деньги: из Смоленской, Псковской, Новгородской областей, откуда они были вывезены. Все набили вещмешки. Командир батальона, решив отличиться, положил 200 тысяч и послал как подарок в штаб армии. Тут же ночью по тревоге нас взяли и привезли к коменданту города. Он говорит: «Шаг вперед, комсомольцы!» Подходит: «Давно дома не был?» – «Два года…» – «Сейчас получаете задание. Оскандалитесь – дома своего, как своих ушей, не увидите!» И нас отправили сменить наш же батальон в Рейхсбанке. Салкин сказал: «Подчиняетесь мне лично. Никаких чужих приказов не выполнять. Никого не пускайте. Лично мне подчиняетесь!» Кого только там небывало, каких только чинов! Вывозили три ночи: 13 мешков одного металла. А денег – море! «Студебеккерами» все вывозилось.

После этого мы вернулись в часть. Наш командир любил фотоаппараты. Открыли футляр фотоаппарата, а оттуда монеты посыпались. Его арестовали, но потом выпустили, хотя и сам аппарат не вернули.

Был еще такой «17-й караул» – спиртобаза. Со всего Берлина туда свозили спирт и там его собирали. Спирт был разный: был технический, но был и очищенный. Если бы вы видели! У кого что спрятано: канистра, фляжка… К нам летчики приезжали: «Ребята, мы вам подарочки привезли (кожаные куртки), только поменяйте на спирт». Сначала мы разбавляли «баш на баш», потом поменьше. Но когда спирт разбавишь, он становится теплым, противным. Ребята стали насыпать по краю стакана соли – так было вкуснее. Потом научились: треть стакана чистого спирта, а потом два глотка воды. Такой кайф! Утром встаешь, похмеляться не надо. Выпьешь воды – опять хорошо!

Ездили по секторам совершенно свободно. В хождении была единая оккупационная марка. У нас были свои военторги, куда мог зайти только офицер. А у них – шопы, туда заходит кто хочет. Мы наменяем немецких наград на марки, и они нас на «Виллисе» везут в свои шопы. Мы, охрана, чувствовали себя вольготно. Гуляли с немками.

– Изнасилований было очень много в Берлине, как говорят на Западе?

– Вранье. Русский человек, тем более молодой, – чистоплотный. У него нет цинизма. За своими санитарками мы ухаживали, хотя у командира батальона была своя санитарка – ППЖ. Тому поколению было присуще целомудрие. Очень было интересно посмотреть на обнаженную женщину, но можно очень застыдиться. Никогда не забуду картину «Пышка»… Стыдливость была в нашем поколении. Был закон: режим строгой двухсторонней оккупации. Ни немцы не могли ничего противозаконного делать, ни мы. Были, конечно, всякие случаи, жить-то хочется. Но, например, желание пообщаться с девочками кончалось триппером в лучшем случае. Оказывается, было два батальона специально зараженных девушек, чтобы наших солдат отравлять и заражать. Но нас оберегали. У нас в солдатском клубе командир нашего полка полковник Калашников кричал: «Победители! У вас дома матери, сестры, а вы что, берлинский триппер на хую привезете?!» Все гогочут!

– Немцы менялись с течением времени? Их мораль?

– Безусловно. Как было в начале войны, я уже говорил. А то, что я увидел в Берлине, – это было полное уважение к нам со стороны немцев. Лозунг «Если немец сдается – не убивай!» примирил, сгладил отношения между нами. Никаких диверсий, злопыхательств уже не было, и среди населения ненависти не было.

Войну я закончил старшим сержантом. Началась мирная жизнь. Для фронтовиков режим казармы – это необъяснимая система, когда строят и ведут на обед строем. Старшина говорит: «Запевай!», а никто не хочет. Доходят до столовки: «Кругом! В часть бегом! Стоп! Поворот направо! Запевай!» И опять никто не поет… Было принято решение как можно скорее избавиться от фронтовиков. Началась демобилизация. Первый эшелон – старики. Я попал во второй эшелон, из-за контузии. Я был уже не годен к строевой. Мне предложили учиться в пехотном училище, а я – нет. Я же всегда в актеры хотел!